Такая короткая жизнь

Завтра же ступай к бабке, – негодовал Игнат.

Когда он волновался, говорил быстро, нервно, захлёбываясь.

Солнце уже клонилось к западу, когда Люба, наконец, решилась пойти к знахарке. Бабка Екатерина, или попросту Катька, жила у мельницы.

Запущенный сад. Заросший огород. Постучалась – никто не ответил.

Толкнула покосившуюся дверь – в лицо ударил горько-пряный запах.

Везде: на подоконниках и табуретках, столах и кроватях – лежали засушенные травы. Бабка Катька, низенькая, узкоплечая старушка, нюхала ароматный пучок душицы и громко прихваливала:

– До чого ж ловкый! Це от головы…

Заметив гостью, радостно улыбнулась.

– Шо тоби, молодычку? – тонким голоском спросила она.

– Та вот… – не зная, куда деться от стыда, робко сказала Люба.

Бабка понимающе усмехнулась и отрицательно покачала головой.

– Ой, молодичку! Лечу травами! Можу пошептать… Цим дилом уже не занимаюсь: узнають – тюрьма.

– Бабуля, та я ж никому… вот вам принесла, – краснея, произнесла Люба и повесила на стул шерстяной платок.

Старушка живо подскочила к беременной, ощупала быстрыми, ловкими пальцами живот и огорчённо сказала:

– Выковырять-то можно, но живый уже… И пузо гострячком – пацанок буде!

– Правда?! – воскликнула Люба, в один миг решив пойти против воли мужа. – Ну, пойду я, бабуля, – чему-то улыбаясь, негромко сказала она.

– А платок?

– Нехай вам на память останется…

Старушка перекрестилась и благодарно затараторила:

– Дай Бог тоби, молодычку, благополучия… Заболеешь – прыходь: вылечу. Я богато знаю… Я така… – хвасталась растроганная баба

Катерина.

Шёл нудный осенний дождь. Маша баюкала закутанный в тряпицу кукурузный початок и пела:

– Баю, баю, баю.

Не ложися с краю,

А то серенький волчок

Возьме куклу за бочок…

Но вот быть матерью надоело. Девочка подставила к печке стул, с него забралась на плиту, попробовала вскарабкаться на лежанку – сорвалась, слетела на припечок, толкнула трёхведёрный горшок. Стук, треск – и по полу растеклась река, а по ней весёлыми корабликами поплыла свёкла.

– Ой, господи! – испуганно ахнула Надежда, когда в сенцы просочилась алая вода.

Из спальни выскочил Игнат.

– Убью! Слазь! – на ходу выдёргивая из брюк ремень, кричал он, но

Маша забилась на лежанку и не показывалась.

Надежда с трудом успокоила зятя и выпроводила его за дверь:

– Ступай, Игнат! Я тут сама як-небудь разберусь…

Она внесла металлическую ванну и ласково позвала внучку:

– Машенька, вставай! Будешь плавать…

Девочка осторожно выглянула. В больших глазах – страх и ожидание.

Поверила – и губы растянулись в улыбке. Доверчиво протянула ручонки

– и она в ванне. А Надежда вдруг запела:

– По тихому синему морю

Качает волна моряка…

Через несколько минут она высадила внучку из ванны и предложила:

– Теперь давай убирать.

Девочка послушно наклонилась, схватила кусок свёклы, протянула его бабушке и радостно улыбнулась: она спасена, и бить её теперь никто не станет.

Сидя у окна, Маша листала книжку и внимательно рассматривала картинки. Птицы. Деревья. Цветы.

Вдруг заскрипела кровать, страдальчески застонала мать, что-то плюхнуло, раздался странный писк. Девочка оглянулась: на кровати измученная мать – рядом с ней багрово-синие тельца.

– Бабуля! Бабуля! – в страхе закричала она.

На крик прибежала Надежда. Она бестолково металась по комнате и огорчённо восклицала:

– Ой, шо ж ты, дочка, наробыла! Ой, шо ж ты, дочка, наробыла!

– Мама! Вы як Машка, – не выдержала Люба. – Давайте быстрее ножницы, перережем пуповину… та позовите хоть бабу Дуню.

Наконец пришла Надеждина свекровь, строгая, молчаливая старуха.

Она тщательно вымыла руки и склонилась над новорождёнными.

Перевязала пуповины младенцам. Обмыла, укутала их и, помолчав, скорбно произнесла:

– Не жильцы… Один, даст Бог, може, и выживе, а другий… – она махнула рукой, заплакала и, что-то шепча, вышла.

К вечеру умер Андрюша, нареченный так в честь деда, а Володя ещё дышал.

Расстроенная и осунувшаяся, Люба ни на минуту не выпускала из рук младенца, прижимала его к себе, капала на посиневшие губки молоко, пытаясь разжечь еле тлеющийся огонёк жизни.

Шли дни. Недели. Месяцы. Володя вызывал острое чувство жалости.

Он, что слабый росток, был бледен и худ. Как всякий больной ребёнок, плохо ел, капризничал, плакал, но для взрослых каждое его движение: будь то улыбка, взмах ручонки и даже плач – всё было праздником.

– Солнышко моё! Единственный… Сладкий… Роднулька… – ворковала над сыном мать.

Вечерами склонялся над ребёнком отец – пьяный сиживал у люльки до утра.

– Володька, наследник, не умирай! – рыдал он. – Назло им живы. За моего брата Володьку. Эх, гады…

Забившись в уголок, Маша ревниво следила за родителями, настойчиво дожидаясь того момента, когда в комнате никого не будет, пулей летела к брату, больно щипала его и вновь пряталась, наслаждаясь громким плачем: он тоже страдал, и это доставляло ей радость.

– Шо такое? – недоумевающе спросила Люба у наклонившейся над колодцем матери. – Спал. Вышла – кричит. Не пойму, отчего так?

– Глаза разуй! – в сердцах сказала Надежда. – Машка без ласки зачахла… Тешила её, а счас? Та она колысь Володьку прыдуше. Разве ж так можно? И постой, – задержала мать бросившуюся к хате дочь, – послухай: на душе накипело.Чого унижаешься? Ноги мыешь – воду пьешь… Так мужика не удержишь. Вин шо лис в бабий курятник забрався… Счас с Петровной тягается. – Надежда брезгливо сплюнула.

– Тфу. Она ж втрое его старше. Не можу на вас дывиться… Рубайте акации и стройтесь. Може, тут боишься голос подать – в своем гнезди хозяйкой станешь. Эх, горе мени з вами, – всплакнула Надежда. – Одна несчастна. Другий на чужбине застряв…

– Опять… – огорченно думала Люба, скрывая от матери заблестевшие слезой глаза. – А я-то надеялась… Видно, не судьба…

Куда ж я с двумя?

Может быть, потому что не сложилась семейная жизнь так, как хотелось бы, женщина все чаще вспоминала Николая. И когда порой сквозь скованность прорывалось неистовое чувство, иступлённо ласкала мужа, впотьмах принимая его за возлюбленного.

Думая о своем, она машинально прижала забившуюся за ширму дочь, и в сердце шевельнулась такая жалость к ней, что она долго не выпускала девочку из рук, несмотря на требовательный зов сына.

– Неужели и тебя так? – вслух сказала Люба и, уловив непонимающий взгляд дочери, улыбнулась:

– Давай, Маша, собираться.

– Куда? – удивлённо спросила она.

– Володю отдадим. Тоби ж вин не нужен…

Девочка нахмурила белёсые бровки: отдавать братишку ей не хотелось.

– Нехай у нас живе, – решила она судьбу малыша.

– Так ты ж его не обижай. Вин слабый, маленький…

– Я не буду его щипать, – прижавшись к матери, пообещала Маша.

В эту минуту исчезла обида и ненависть к брату, и девочка, качая люльку, старательно пела:

– Баю, баю, баю.

Не ложися с краю,

А то серенький волчок

Возьме Вову за бочок…

Пантелей Прокопьевич наклонил к себе белокурую головку – и на худенькой шейке заблистал крестик.

– Ну вот, – задумчиво произнёс старик. – Нехай тебе Бог береже.

Он трижды перекрестил внучку и спросил:

– Молитвы знаешь?

Маша утвердительно качнула головой, стала ровно, как её учила бабушка Надежда, и скороговоркой проговорила:

– Спасибо Богу, Матери Божьей за хлиб, за силь, за святу воду.

– Я научу тебе настоящим молитвам, – улыбнулся Пантелей

Прокопьевич. – Почитаю Библию, поведу в церкву, молиться надо. Бог хоть и на небе, но усе баче: кто лаеца, кто убивае, кто воруе – усих накаже…

Тут в сенцах упало ведро, стукнула дверь, и послышалась брань: