Жизнь и необычайные приключения менеджера Володи Бойновича, или Америка 2043 (СИ)

– Мы этого деликатеса уже наелись – во! – сказал мне кто-то из наших. (Было темно, даже силуэтов уже не просматривалось.) – Так что кушай, не стесняйся. За всё уплочено! Только в яму ночью не свались! С этой зелени живот крутит с непривычки.

Я сжевал четыре банана. После трёх недель консервов и суток вообще без еды они мне показались слаще сахара. На сухари посмотрел, и решил, что голоден пока не настолько. Потом сходил к кастрюле, выпил кружку чего-то совершенно безвкусного (Я впервые пил из одной кружки с кем-то ещё. И эти "кто-то ещё" были полсотни иностранцев, каждый из которых наверняка, после того как попил, пустил слюней в кружку!) и подумал, что мама, наверно, сейчас жарит рыбу в сухарях, смахивает слёзы, смотрит в тёмное окно, и говорит сама себе, чтобы хоть как-то разогнать гнетущую тишину вокруг: "Ну, сбежал сын, зато хоть вырвался на свободу! Поест там заморских сладостей, посмотрит на настоящую, счастливую жизнь. Разбогатеет".

Комок подкатил к горлу. Стало жалко мать, себя, и захотелось жареной рыбы с хрустящим хлебом, который мать покупала в ближайшей булочной каждый вечер. "Дуралей! Окончил бы институт, – думал я, осторожно обходя лежащего мексиканца, – Поехал бы в Америку официально. Или нет? Дуралей был бы, если бы поехал? Короче, что так дуралей, что этак. Жизненного опыта – как у попугая в клетке. Поделом мне! Ни силы, ни мозгов, ни знания жизни. Такие в тюрьме умирают первыми".

Народ ходил к яме и укладывался спать на землю кто где. В китайском углу маленько попинали японцев, мексиканцы спели какую-то не то песню, не то молитву, в которой прозвучали названия Ямайка, Кингстоун, Мачу-Пикчу. Видимо, там были не только мексиканцы.

Гудели и больно жалили комары. По земле тоже ползали какие-то козявки, которых интересовали, к счастью, не мы, а куча дерьма в углу, к которому я уже успел принюхаться, и которым сам провонял до печёнок. Я лёг между тел, маленько побил комаров на шее и щеке, и провалился в сон. Мне снился взрыв на пляже, кровь и Паша, который смотрел на меня с небес и говорил:

– Ну и как тебе Америка? Вот ты жив, а я-то умер. Перед тобой выбор: или тоже умри, или живи за себя и за меня!

Я заплакал и проснулся. Было совершенно темно. Думаю, я проспал часа два. Голова была тяжёлая, нога чесалась от комариных укусов, плечи болели после заплыва на сто метров вольным стилем, и крутило живот. Я ощупью сходил до ямы и обратно, добрался до бочки, зачерпнул засаленным ковшиком воду и сделал глоток. Вода была тёплая, воняла тиной и бензином. Я лёг на своё место, и тихо сказал:

– Паша, я понял: ты умер. Они тебя убили! Эти американские подонки тебя просто убили! И виноват в этом только я. Прости. Я скоро тоже сдохну. Только сперва я хотел бы кое-что понять. Прости!

Как молитва помогала русским людям в трудные минуты битвы не на жизнь, а на смерть, так и мне после этих слов стало легче. Я сегодня увидел и узнал такое, что все остальные ужасы перестали мне казаться такими уж страшными. Ну, жрать охота! Сильно охота! (Зато я похудел!) Ну, будут на допросах издеваться. Ну, убьют. Коты перед смертью не плачут! И Паша не плакал. Значит, мне тоже нельзя. Всё что остаётся – держаться, раз уж так влип по дурости. Все мы смертны. Двух смертей не бывать. На ошибках учатся. Опыт приходит с пиндюлями. Всё что нас не убивает – делает сильнее. Что там ещё на эту тему? Назвался груздем – сиди и не хрюкай! Страшно конечно. До колик в животе страшно! Но ведь тут вон сколько наших! И никто не стонет. Прочитали молитву тихонько, лбы перекрестили, и уснули. А на мне креста нет. Я не крещёный. Наверно, нельзя креститься? Или можно? А как? И что при этом говорить? Ведь ничего не знаю, позорище ходячее!

Я ещё убил пару особо назойливых комаров, потом всё же рискнул, и робко помахал скрюченными пальцами правой руки перед лицом и плечами. И снова провалился в сон.

Разбудил меня толчок в грудь: невысокий солдат в респираторе стоял надо мной, и пихал носком ботинка. Было светло, верещали какие-то райские птицы, народ в амбаре шевелился, кто-то шёл к яме. Я поднялся, перешагнул через матросика, и пошёл вслед за конвоиром, сложив зачем-то руки за спиной. Выйдя из ангара, я зажмурился и задохнулся от обилия света и свежего воздуха. Но толчок в спину чуть не сбил с ног, и я стал шевелить затёкшими ногами, стараясь не отставать от переднего конвоира.

Меня привели в забавного вида хижину на коротких сваях, с фанерными, плохо подогнанными стенами, и крышей, покрытой какой-то толстой соломой. Я зашёл внутрь, и остановился. У входа стоял маленький детский стульчик в красный лепесток, и человек, сидевший за столом, молча показал мне на него. Я сел, уперевшись коленями в плечи. Пузатый дядька в военной форме, но в коротких шортах, сидел в плетёном кресле за столом, широко расставив ноги, и вытирал пот со лба. Хотя солнце только всходило, было уже очень душно, на небе крутились чёрные тучки. Я тоже вспотел в своём спортивном костюме производства города Иваново и надписью "Я люблю Америку". Снять его я не рискнул, потому что под ним у меня были только звёздно-полосатые плавки: в бараке парни могли не понять.

Пузатый мало походил на военного. Лет хорошо за пятьдесят. Лысина. Остатки всклокоченной волосни клочками свисали с затылка на засаленный воротник. Уставший нездоровый вид. Стойкий запах пота и алкоголя. Он глянул на меня, абсолютно не заинтересовался, и продолжил тыкать одним пальцем в экран своего ноута. Два моих конвоира сели в тень пальмы метрах в пяти от входа, положили автоматы на колени, и явно настроились провести в этом положении не меньше часа. Вскоре пришёл ещё один пузатый в шортах и запахом пота и алкоголя, немного моложе и щекастее своего коллеги. После разрешения сел возле первого, и спросил меня с ужасным акцентом:

– Фамиллиа. Иммяа. Воинскойэ сфанниээ. Целль припыттиаа. Отвечатть чеснаа. Быстраа.

– Бойнович Владимир Николаевич. Приплыли позагорать на пляже с товарищем. Товарищ взорвался на мине. Меня сюда привезли. Звания никакого нет. В армии вообще не служил.

Старший равнодушно кивнул, потом выдвинул крышку стола, и достал мои права и паспорт. Чёрт! Я про них совсем забыл! Все три недели путешествия они лежали в кармашке моей спортивной сумки, которая осталась в кубрике на дне сундука.

– Бойнович. Проживает во Владивостоке. Адрес, – старший перевёл взгляд с паспорта на экран ноута и продолжил, – Океанский проспект, дом, квартира… Учился в школе. Учился в колледже. Проживает вдвоём с матерью. Мать работает в дальневосточном университете, была за границей, в том числе в Америке. Продавец лодок. Менеджер. В розыске за угон. Преступник. Знает английский. Больное сердце. Малоконтактен. Не густо. Как я понял, переводчик нам не нужен! – не спросил, а утвердительно произнёс он, мельком глянув мне в глаза.

Он говорил на хорошем английском, так что я его прекрасно понял, и так же понял, что он понял, что я его понял. Пока я думал, то ли включать перед этим типом дурачка, то ли нет, он повернулся к переводчику и сказал:

– Ты свободен, Янис!

Янис посмотрел на начальника как-то жалобно, и сказал с ужасным акцентом, но уже по-английски:

– Может, мы имеем возможность начать этот день хорошо сейчас?

Удивительно, но шеф понял и его, открыл нижний ящик стола, достал хорошо початую бутылку водки "Кубанские казаки" объёмом ноль семь литра, и три пластиковых стакана. Налил немножко не половину в каждый, и один из них толкнул по столу в мою сторону. Я помотал головой, и сказал уже на английском:

– Спасибо, но я вообще алкоголь не пью.

Янис поперхнулся, его и без того далеко не бледное лицо стало багровым, он проглотил водку, но она рванулась наружу, так что бедолаге пришлось закрывать рот ладонью и глотать ту же водку вторично. На всю эту неаппетитную сцену шеф смотрел с равнодушным омерзением. Дождавшись, когда Янис перестанет делать судорожные глотательные движения, он спокойно повторил ту же фразу с теми же интонациями: