Что слышно насчет войны?
Что слышно насчет войны? читать книгу онлайн
От издателя
Роман «Что слышно насчет войны?» известного французского писателя Робера Бобера состоит из отдельных рассказов, скрепленных сквозными персонажами. Его главные герои — работники швейной мастерской на улице Тюрен, каждый из которых потерял близких в трагедии Холокоста и чудом выжил сам, пройдя фашистские концлагеря.
Однако Бобер избегает соблазна броских душераздирающих сцен, персонажи романа рассказывают не о пережитых ужасах и смерти, а о человеческом участии, о жизни и ее радостях: любительском театре, кино, домашнем варенье. Каждая страница книги дышит воздухом Франции конца сороковых.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
В углу, в глубине зала, устроились вокруг стола несколько вожатых — видно, присели отдохнуть. Ну да, Мирей же говорила:
— У нас такая традиция. Вечером, когда уложим детей, собираемся здесь. Ужинаем, болтаем, надо же иногда немножко дух перевести!
Мирей не было — она еще укладывала своих подопечных. Денек выдался трудный. Я вышел в парк, прогулялся немного, потом сел на ступеньку крыльца. А скоро почувствовал, что рядом кто-то есть.
— Можно мне тоже тут посидеть?
Это Люба.
Она опустилась на ступеньку рядом со мной. Какое-то время мы сидели молча. И вдруг она заговорила про Мориса, маленького беглеца, которого сегодня поймали.
— Часто он убегает?
— Он не убегает. Просто ищет что-то такое, чего ему не хватает здесь. А когда нагуляется, приходит назад или делает так, чтобы его нашли где-нибудь неподалеку.
— И ты его не ругаешь?
— Нет.
— И не боишься?
— Боюсь. Меня так и трясет каждый раз, когда он пропадает.
Мы опять помолчали. Потом Люба спросила, как прошел первый вечер с детьми. Я рассказал про фотографии, про часы Давида, про то, как он упал, и про маленький свет.
— Ох, надо было вас предупредить!
И Люба рассказала мне об этих ребятах:
— Многих детей я знаю еще по Мажелье. Это детский дом в Крёзе, его открыло ОЗЕ [26]в начале войны. Туда поместили тех, кого после долгих мытарств удалось вырвать из лагерей Гюр и Ривсальт. [27]Главным образом из Гюра. Французские власти согнали туда тысячи беженцев якобы для того, чтобы держать их под надзором. Сначала это были испанские республиканцы, потом евреи. Очень много евреев, которых выгнали из Германии. Большинство прибыли из Бадена и Пфальца, и всех их как иностранцев объявили подозрительными. Подозрительными и опасными, хотя среди них было много стариков и детей, и все они — жертвы нацизма. Условия жизни в лагерях были ужасные, поэтому родители охотно соглашались отдать нам детей, если представлялась такая возможность. В августе сорок второго людей начали увозить из Гюра. И последним из попавших к нам детей родители давали с собой какие-нибудь ценные или памятные вещи, вроде фотографий, которые тебе показывали. Это очень важно, Жозеф. Значит, они почувствовали к тебе доверие. И ты не должен обмануть его. Я видела, как отец Давида давал ему эти часы. Он сел на землю, посадил сына — тот был совсем еще крошка — себе на колени и крепко обнял, как будто хотел его защитить. Не знаю, что он ему говорил, но видела, как он достал из кармана часы, обхватил ручку мальчика и, держа его пальцы в своих, осторожно завел пружину. А потом поднес часы к его уху. Давид улыбнулся… — Люба осеклась, но через минуту продолжила: — Отец вложил часы в кулачок Давида, а цепочку закрепил у него на запястье. С тех пор Давид каждый вечер заводит их, как его научил папа.
История Давида не дает мне покоя, я даже попытался записать все, что рассказала в тот вечер Люба, чтобы уж точно никогда не забыть.
Эта история все время бередит мне душу, потому что каждый вечер, перед тем как я выхожу из спальни, оставив на ночь маленький свет, Давид дает мне послушать, как тикают его часы. Я старательно слушаю и каждый раз восхищаюсь: как хорошо идут!
Запись я сделал от лица Любы. Наверное, я передал ее рассказ другими словами и, может быть, нарушил последовательность событий, но суть, я уверен, не исказил.
«Последний раз Давид видел своих родителей, когда ему было три года. Трудно сказать, помнит ли он их лица. Подарить ему часы было счастливой мыслью. Мерное тиканье, стрелки, движущиеся по циферблату, — словно частичка их самих, которую они передали сыну и которая продолжает жить в нем. Они научили его поддерживать эту жизнь. И Давид каждый вечер неукоснительно пополняет в часах запас жизненных сил — так, как показал отец. А каждое утро первым делом подносит часы к уху. Главное не то, что они показывают точное время, а то, что идут, не останавливаясь. Не знаю, как Давид, который тогда еще не умел считать, запомнил, сколько раз нужно повернуть колесико, чтобы завести их. Он и теперь еще очень мал, но чувствует ответственность, пусть смутно и не очень понимая смысл самого этого слова. У него нет фотокарточки родителей, но ее заменяют часы, которые он так бережно хранит».
Прошло несколько дней, а мне все не удавалось окончательно обработать рассказ Любы, поэтому я сделал что-то вроде конспекта на будущее, записал самые главные слова:
память о прошлом, веха,
непрерывность,
живая надежда,
связь,
продолжение,
прикосновение,
верность,
упорство,
утешать, обнадеживать, ободрять, поддерживать.
Позже мне вспомнилось еще кое-что из того, что говорила Люба, я записал и это:
«У детей есть такая игра — слушать, как бьется сердце друг у друга. И Давид по утрам будто слушает биение сердца своих родителей. Он понял, что оставил родителей в опасности и что сердце у них не может биться так же ровно, как у него, а потому очень важно следить, чтобы часы исправно шли. Отвечать за жизнь двух самых близких людей — тяжелая ноша для малыша. Вот почему у него такая печальная улыбка. Страшно подумать, что с ним произойдет, если часы вдруг остановятся или потеряются. Я очень за него боюсь. И все-таки, я считаю, что, несмотря на тяжкий груз ответственности, эти часы — большое счастье для Давида. Его улыбающееся, пусть и грустное, личико, когда он слушает часы, для меня воплощение счастья, хотя оно, я знаю, хрупко и ненадежно».
Мы с Любой еще долго сидели на крыльце. Говорила больше она, я лишь изредка задавал вопросы.
— Дети, — сказала Люба, — особенно маленькие — беззаботные и любознательные существа.
Им достаточно увидеть божью коровку с пятнышками на спине, высоко подпрыгнувшего кузнечика, муравья, который тащит травинку, и они счастливы. Но многие из наших ребят потеряли этот интерес ко всему на свете. Вот мы и должны им его вернуть.
Я спросил, не ожесточился ли Давид.
— Нет, потому что еще не знает, что такое гнев. Ему больно, и все.
Нет, не могу я написать рассказ про Давида. Все еще не могу. Пока записываю, что запомнил и что понял, а понял далеко не все. (Хотя Люба сказала: «Ты очень скоро все поймешь, Жозеф!») Напишу потом, когда найду точные слова. Может, когда-нибудь они сами лягут на бумагу. А может, и нет.
В тот вечер я поступил, как посоветовала Люба. Вернулся в круглую спальню. Лампу в коридоре зажигать не стал — шел на маленький свет, который горел над головами пятерых мальчишек. Я подошел к кровати Давида и нагнулся над ним. Он засунул правую руку под подушку — так ему было спокойнее ночью. А по щекам тянулись мокрые следы от слез.
Письмо Жоржа
Поместье Д.
Дорогой Рафаэль!
Я получил оба твои письма: то, что ты передал с Жозефом, и последнее, в котором спрашиваешь, почему я не ответил.
Я собирался ответить на первое письмо сразу же, но, знаешь, как это бывает, все откладывал, а тут пришло второе.
Мы с Жозефом поладили. Вообще-то он занимается малышами, но еще ему поручили работать в библиотеке, а она постоянно пополняется новыми книгами, поэтому я его часто вижу. Я ему немножко помогаю, а он советует мне, что читать: Ромена Роллана, Анатоля Франса, «Падение Парижа» Ильи Эренбурга. Сам Жозеф всегда читает с карандашом в руке. Сейчас я начал «Детство» Максима Горького. Это история мальчика, который потерял отца и плывет по Волге на пароходе в Нижний Новгород к деду.
Особенно здорово, насколько все географически точно. Автор называет города по ходу плавания из устья реки вверх по течению: Астрахань, Саратов,
Симбирск, Нижний Новгород. Конечно, в книге перечислены не все города, но эти названия так понравились мне и так прочно врезались в память, как будто я знал их всю жизнь. Мне захотелось найти остальные, и я полез в энциклопедию. Там сказано, что Волга — самая длинная река в Европе (3694 км), что она берет начало на Валдайской возвышенности и впадает в Каспийское море, протекая через Калинин, Ярославль, Кострому, Горький, Казань, Ульяновск, Куйбышев, Саратов, Сталинград и Астрахань. Еще я узнал, что Нижний Новгород теперь называется Горьким в честь писателя, который там родился, и что в СССР вообще часто переименовывают города, присваивая им имена великих людей. Например, Сталинград раньше назывался Царицыном, Куйбышев — бывшая Самара, Тверь стала Калинином, а Симбирск — Ульяновском, по настоящему имени Ленина. Самый замечательный пример — это Санкт-Петербург, который сначала переименовали в Петроград, а потом уже окончательно — в Ленинград.
Когда мы в следующий раз будем играть в «Я знаю город…», [28]я постараюсь называть только русские города.
Я заметил, что некоторые мысли и фразы в повести повторяются. Например, дважды на расстоянии нескольких страниц почти в одних и тех же словах описано чувство, которое меня поразило. На странице 19 сказано (это относится к деду): «У меня явилось особенное внимание к нему, опасливое любопытство». И почти то же самое через несколько страниц (это говорит мальчик после болезни): «С тех дней у меня явилось беспокойное внимание к людям».
Наверное, такое бывает и в других книгах, просто я раньше не замечал.
Мало-помалу я сильно пристрастился к чтению. Так хорошо уединиться с книжкой где-нибудь в парке или погрузиться в нее, лежа в постели. А главное, всегда можно остановиться, вернуться назад и перечитать, что хочется, сколько угодно раз. Кино я по-прежнему люблю, но уж очень редко туда хожу. Может, поэтому стал с таким удовольствием читать.
Недавно у нас тут чуть не случился пожар.
Помнишь братьев Липштейнов? Сейчас одному из них семь, другому девять лет, но они все такие же бешеные. Младший-то все и устроил. Он потерял носок и полез искать его под кроватью с зажженной свечкой в руках, не знаю уж, где он ее взял. Конечно, тут же загорелся матрас из конского волоса, а Изидор, вместо того чтобы позвать на помощь, испугался, что его заругают, и стал изо всех сил дуть на огонь, хотел его потушить. Лучше от этого, понятно, не стало. К счастью, по коридору проходил Жозеф, почувствовал, что пахнет дымом, и сорвал со стены огнетушитель. И только когда вся кровать покрылась толстым слоем пены, он заметил, что из-под нее торчат ноги — Изидор побоялся вылезти. Жозеф бросил огнетушитель, который тут же заплевал пеной всю спальню, и выволок Изидора. Когда старший брат увидел, в каком он состоянии, то обозвал Жозефа дураком и стал кричать, что, если Изидор из-за него ослепнет, ему придется всю жизнь платить ему пособие, и прочее в том же духе, пока не вмешалась Люба и не утихомирила его.
Через несколько дней Изидор в очередной раз опоздал к завтраку. Жозеф разливал малышам какао, как вдруг к ним от соседнего стола подлетел старший брат Изидора, схватил нож для масла, стал им размахивать и вопить: «Первого, кто начнет пить какао, пока нет моего брата, пырну в живот!» Не успели дети испугаться, а Жозеф что-нибудь сказать, как в столовую преспокойно вошел Изидор. Феликс, по праву старшего, влепил ему оплеуху, чтоб знал, как опаздывать. Изидор набычился и сел на свое место, Жозеф пожелал всем приятного аппетита, а Феликс вернулся к своему столу.
Жозеф, несмотря ни на что, любит обоих братьев. Очень, говорит, хорошо, что они так привязаны друг к другу, а что с ними не оберешься неприятностей — ничего страшного.
А вот последний случай с Изидором. Пришел он вчера в библиотеку и выбрал ценную книгу, которую обычно мы выдаем только для чтения на месте. Это большая книга про Африку с цветными картинками: на них львы, слоны, носороги и разные другие дикие звери. Жозеф все же разрешил Изидору унести книга, но попросил обращаться с ней аккуратно. Тот же, не разобравшись, ощетинился, выставил кулаки и заявил, что никого не боится.
Я тебе рассказываю про Липштейнов, чтоб ты понял, что у нас тут все по-прежнему.
Кстати, если у тебя есть под рукой номер «Права и свободы» с фотографией, где мы все стоим на крыльце вместе с Марком Шагалом, посмотри повнимательней и увидишь, что Феликс приставил рожки одному вожатому. Когда этот вожатый увидел газету, он пришел в ярость, Феликса все ругали, а Люба вызвала его к себе в кабинет. Вышли они оттуда вдвоем, у Феликса были красные глаза, а Люба сказала всем, что Феликс просто хотел показать пальцами букву V, знак победы — он видел такие в газетах, на снимках, сделанных во время Освобождения.
Ну вот, а еще мы уже начинаем думать о каникулах. Группу детей приглашают на июль в Польшу. Пошлют ли меня, пока не знаю, и даже не знаю, хочу ли ехать. Наверное, мне все-таки больше хочется повидаться с ребятами из прошлогоднего летнего лагеря. В этом году он будет на море — в Сен-Жан-де-Люзе или в Тарносе. Может, встретимся? Во всяком случае, надеюсь. Многие не хотят ехать в лагерь, потому что и так весь год провели в коллективе, но, боюсь, у них не будет выбора, разве что кого-нибудь заберут на лето родственники.
Говорят, с начала нового учебного года нас, старших, переведут поближе к Парижу. Мальчишек — в Монтрё, а девочек — в Аркёй. Как-то грустно отсюда уезжать, я так полюбил наш большой парк, но на новом месте недалеко метро, будет легко добираться до Парижа, а там лицей и столько всего интересного, то же кино, по которому я так скучаю.
Напиши, какие у тебя планы на лето. Может, соберетесь и приедете к нам как-нибудь в воскресенье? Или у нас будет случай выбраться в Париж, встретимся тогда всей компанией на площади Республики. В общем, посмотрим, как получится, а пока прощаюсь.
Твой друг
Жорж.
