Что слышно насчет войны?

Сказать-то я сказал, но заснуть еще долго не мог, все продолжал, про себя, спорить с Леей. Это самый лучший способ спора, потому что если ты не прав, то никто, кроме тебя, об этом не узнает. Ну и выпускаешь помаленьку пар, а там уж начинаешь думать всерьез.

О чем? О чем это я думал всерьез? О детях, об их будущем, каким оно нам видится… О Жозефе, который должен сам заботиться о своем будущем… О еврейском музыканте, бегущем по снегу… Почему он один? А где все остальные? Где жители той деревни? А наша-то деревня… Оттуда и не пишут. Только на Рош а-Шана, [21]да когда кто-нибудь родится… Теперь, когда в столовой висит эта картина, дети, может, начнут расспрашивать. Только что им ответить? Когда мы зажигаем свечи на йорцайт, [22]дети смотрят и молчат. И мы им ничего не объясняем.

— Лея, спишь?

— Нет. А ты? О чем ты думаешь?

— Я думаю о том, что уже очень поздно, а завтра надо относить готовую работу Вассерману.

Спасибо, господин комиссар!

Есть вещи, от которых никуда не деться.

Вот, скажем, налили вы себе горячего чая и вдруг опрокинули стакан на стол — ну, можно подумать, что вы просто неловкий. А теперь представьте себе, что этот самый стакан чая, почти кипяток, вы опрокинули не на стол, а себе на штаны — тогда уж, ничего не попишешь, вы шлимазл. [23]

Так вот я — шлимазл. И знаю это точно, с того самого дня, как первый раз зашел в пошивочное ателье. Точнее говоря, не просто зашел, а устроился на работу. Меня сразу приняли младшим мотористом и усадили за машинку — «Зингер 31-К 15». Младший моторист занимается подкладками: соединяет спинку и рукава, делает изнанку воротника и внутренние карманы. А уж мастер собирает всю вещь. Потому ему и платят поштучно, а младшему мотористу положено недельное жалованье.

В ателье учишься не только шитью, но и тому, как выгадывать время. Когда, например, работаешь с подкладками, то сначала отстрачиваешь все рукава, потом все спинки, а уж потом соединяешь передние части с задними. Или еще такая штука: готовые парные рукава скрепляют вместе двумя стежками, так удобнее и время опять-таки экономится.

И вот в понедельник после первой зарплаты я, чтобы не терять время на лишние движения, придумал вешать подкладочные рукава на лампу, которая висит прямо над моей машинкой. Когда вечером зажгли свет, я как-то не обратил внимания, что освещение не такое яркое, как обычно, и спокойно продолжал работать.

Вдруг в ателье и особенно у меня над головой сильно посветлело. Я посмотрел наверх — подумал, что это перепад напряжения, а оказалось, металлический абажур на лампе накалился, прожег ткань рукава, и в образовавшиеся дырки пробился свет. Я быстро посмотрел на хозяина — он как будто и не заметил вспышки. Переждал минутку, а потом сказал: «Жозеф, сиз мир финстер фар ди ойгн». [24]Я не знал, что ответить, и он прибавил: «Ну, что? Думаешь, раз сжег подкладку, тебя сразу выгонят вон? Все, брат, учатся на ошибках. Как в жизни. Такой глупости ты больше не сделаешь. Но, мне на горе, сделаешь другие».

Он был прав.

В конце недели машинку надо чистить, особенно внутри, вокруг челнока, — там накапливается особенно много пыли от ткани. Для этого откидывают верх и сзади подкладывают под него деревяшку для упора.

Почему в тот раз, когда я собрался, как положено, все почистить и откинул корпус, этой деревяшки не оказалось на месте? Не знаю, да и некогда было выяснять. Тяжелая машина опрокинулась и, прежде чем я успел ее подхватить, грохнулась со стола на пол.

Хозяин и эту оплошность встретил молчанием. Но молчал подольше, чем в первый раз, потому что достать другой «Зингер» не так просто, как другой кусок подкладочной ткани.

А я опять замер от страха и ждал, кто первый упадет в обморок, он или я. Наконец, он открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут кто-то забарабанил в дверь.

— Это антисемит снизу, — сказал хозяин.

Антисемитом он прозвал нижнего жильца, услышав однажды, как тот говорил, что «раньше» в доме было спокойнее.

Антисемит меня спас — хозяин сорвал злость на нем.

На сдельной оплате можно больше заработать, поэтому во второе ателье я пришел наниматься не помощником, а квалифицированным мотористом. Но тамошний хозяин в первый же вечер, как посмотрел на мою работу, так и решил: «Ладно, ты все сшиваешь, но воротник и рукава оставляешь мне». Потом установил мне тариф, и несколько недель все шло нормально. Но как-то раз мсье Зейдман — так звали моего хозяина — надел готовое пальто на манекен, покашлял и, не повышая голоса, сказал мне:

— Знаешь, Жозеф, женщины даже в разгар сезона всегда застегивают пуговицы на одну и ту же сторону.

Я не понял, а когда подошел к манекену, увидел, что прорезал все три обтачные петли не на той стороне.

— А исправить можно? — ляпнул я.

Хозяин не ответил, только глянул на меня. Вот тогда я и заметил, что хозяева ателье, вместо того чтобы ругать меня за оплошности, просто молчат. И не потому, что не знают, что сказать, — молчат, да и все.

Вот и мсье Зейдман молчал, так что продолжать разговор не имело смысла. Мне-то, впрочем, казалось, что я прорезал петли там, где они были намечены.

Пришлось идти к поставщику за новым купоном для переда, но я все же не понял, как так получилось. Ответ пришел сам собой. Тут надо кое-что пояснить.

Когда кроят детали одежды, закройщик намечает мелом места вытачек, карманов и петель. А детали складывает стопкой. И меловые линии с одной детали могут отпечататься на другой. К сожалению, я понял это только тогда, когда по этой самой причине проделал карман на спине.

Я представил себя на месте мсье Зейдмана — это было нетрудно — и, поскольку совесть не позволяла мне рассчитывать и дальше на его молчание, я решил искать место гладильщика. И уж в таком качестве, благодаря стараниям мадам Сары, попал в ателье мсье Альбера.

Что было потом, пока не вернулся Леон, вы уже знаете. «Надо смотреть правде в глаза», — сказал мне мсье Альбер во время нашего разговора на кухне. Припомнив свои успехи в разных ателье, я согласился с ним и уступил Леону его прежнее место.

Тогда же я понял еще кое-что, в чем со временем убедился окончательно: когда наступает мертвый сезон, то из всех, кто занят в пошиве женской одежды, я узнаю об этом самым первым, на своей шкуре.

Все эти истории я вам рассказываю только для того, чтобы предварить другую — ту, которую с самого начала собирался рассказать. Они как будто бы и не имеют к ней никакого отношения, но на самом деле очень даже с нею связаны. Вот послушайте.

Все началось с одного заветного желания. Точнее, с сознательного выбора, в котором оно выразилось, то есть с того, что, уезжая из Польши, мои родители выбрали своей второй родиной Францию. Выполняя это их желание, я и отправился в один прекрасный день в полицейское управление Восемнадцатого округа города Парижа (того, где я живу), чтобы теперь, после войны, подать запрос на получение французского гражданства. Будь оно у моих родителей, возможно, 16 июля 1942 года их не схватила бы вишистская полиция.

Мой запрос принял комиссар, который сам прежде служил в этой полиции, принял и сказал:

— Будьте уверены, я сделаю все возможное, чтобы вы получили отказ.

Итак, на дворе 1946 год, и комиссар полиции Восемнадцатого округа, тот самый, кто четыре года назад на улице Маркаде арестовывал моих родителей, говорит мне: «Будьте уверены, я сделаю все возможное, чтобы вы получили отказ».

Я даже не сразу понял, что он такое сказал, стою, смотрю на него, а он уже занялся следующим посетителем. Смотрю и думаю: ну и что, собственно, изменилось, раз он все так же сидит на своем месте, за столом полицейского комиссара Восемнадцатого округа?