Что слышно насчет войны?

Как долго длится счастье

Если кому-то плохо, надо дать ему выговориться. Иной раз, бывает, возьмешь его за руку. А то и обнимешь. Но есть люди, которым это противопоказано: ты их просто слушаешь, а они воображают невесть что. И заходят слишком далеко, считая, что ты начал первым.

Как Лея.

В тот день Альбер, как обычно по пятницам, отправился за фурнитурой к Вассерману. Начинался мертвый сезон, поэтому мадам Андре и других отделочниц на работе не было. Леона тоже. А Морис часа в четыре ушел. Лея принесла мне стакан чая и села на место мадам Андре. Я выпил и поставил стакан на отделочный столик. А Лея его обхватила, будто грела о него руки.

Похоже, она пришла не просто так. Ей явно хотелось поговорить. В последнее время у них с Альбером, по-моему, что-то не ладилось.

Разговор был душевный, и я немножечко увлекся.

Уже не первый раз Лея приносила мне чай, садилась на место мадам Андре и мы с ней болтали. Но никогда раньше она не говорила так много о нас двоих. О себе и обо мне. Особенно о себе. У нее округлые руки и плечи, и вообще она красавица. А какие большие темные глаза!

— Вы всегда говорите мне что-нибудь хорошее! Мне это очень приятно.

— Мне тоже, Лея. Вот потому-то не стоило ничего говорить.

— Нет, Шарль, вы не правы. Вы мудрый, спокойный человек. И мне с вами спокойно.

— Я такой, когда разговариваю с вами. А в другое время могу еще как разозлиться!

— Да, правда… И все-таки мне ни с кем не бывает так легко, как с вами.

— Лея, послушайте, здесь, в ателье, мне очень хорошо. И знаете, кому я этим обязан? Альберу! Когда ни для кого нет работы, для меня все-таки что-то находится. А когда он уходит по делам, то просит вас, я же знаю, побыть со мной, чтобы мне не было одиноко, настолько он вам доверяет и мне тоже. Поэтому у нас и начались эти разговоры. Альбер хочет подбодрить меня, помочь мне жить, хоть никогда этого не скажет. Не знаю, как вам объяснить…

— Мне он тоже никогда не скажет ничего хорошего. А я его жена. Неужели трудно сказать жене, что любишь ее? Мне это так нужно!

— Да разве об этом скажешь?

— Некоторые говорят.

— И это для вас так важно?

— Это приятно слышать.

Наверно, приятно, раз вы говорите. Но поймите, Лея, не может быть двух Альберов. Альбер только один. Такой, как есть. Я даже думаю, он потому и не умеет много говорить, что много делает. Помните, в прошлом году к нам пришел на место Леона тот молоденький паренек, Жозеф? Альбер каждый вечер по часу стоял с утюгом и переделывал его работу. А Жозеф ничего и не знал. Ему никто не сказал. Ни Альбер, ни мы. И, что бы вы ни думали, это важнее, чем если б Альбер ему рассказывал, как он его любит.

Мы помолчали. С тех пор как Лея стала приносить мне чай, нам уже случалось сидеть вот так, молча. И мы оба знали, что разговор в это время продолжается, только немой. Поэтому вслух он иногда возобновлялся уже с другого места. В том, что Лея приходила немножко со мной поболтать, не было ничего такого, и мне это действительно было приятно. Но то, что говорилось молча… В такие мысли лучше не вдаваться. Вот только они редко уходят сами собой.

Я попытался взяться за работу и застрочил на машинке. А Лея заговорила снова:

— Я не могу прожить всю жизнь, так и не зная, любит или нет меня мой муж. Да Альбер меня и не любит, он любит семью.

— Это одно и то же.

— Нет. Вовсе не одно и то же.

— И да, и нет. Пока не родились дети, у Альбера были только вы. Не знаю, признавался ли он вам тогда в любви, но, чтоб любить, ему не нужны были слова, а вам незачем было спрашивать, и все шло прекрасно. Но вот появились Бетти и Рафаэль, теперь Альбер любит не только вас, но и их, и тут вас стали мучить сомнения. Вам понадобилось, чтоб он красивыми словами подтвердил свою любовь. Он, говорите вы, любит семью. Что ж, это правда. Да, он любит свою семью. Но если в его жизни не будет вас, не будет и семьи! От нее останутся жалкие обломки.

— Вы хотите сказать, что Альбер — хороший семьянин? Я знаю. И хороший отец. Никто не сомневается. Он делает все, что должен, это верно. Но не более того. А мне этого не хватает. Поймите, Шарль, мне надоело быть только заботливой женой и матерью. Я больше не хочу, чтобы муж относился ко мне только как к благонравной жене, которая добросовестно выполняет свой долг.

— А вы сами?

— Что я?

— Как вы относитесь к Альберу?

— Я ведь уже сказала, что не чувствую себя с ним счастливой. А без этого не могу любить. Раньше, еще до свадьбы, я, кажется, бывала счастлива с Альбером. Иногда он обнимал и целовал меня на улице, но я тогда сама не хотела — как-то стыдно на людях. И еще он делал мне подарки. Пусть небольшие — откуда ж у него деньги! А однажды написал своей матери в Польшу, чтобы она купила для меня большой платок с яркими цветами по черному фону — такие делают только там. Этот платок — чуть ли не последнее, что мы оттуда получили, уже перед самой войной. А когда война кончилась, я подарила его женщине, которая прятала нас с Бетти в деревне. Теперь мне даже жалко, наверно, не надо было… ведь мне был так дорог этот подарок. Теперь Альбер мне больше ничего не дарит. Говорит, чтобы я пошла и сама себе купила, что хочу. «Я достаточно зарабатываю, чтобы ты могла покупать себе все, что тебе нравится».

— И вы покупаете?

— Иногда. Только не уверена, что он замечает.

Я знал, что Лея поняла, что я понял, чт оона хочет мне сказать, поэтому пора заканчивать разговор. Только не знал как. Боялся ее обидеть и продолжал тупо строчить на машинке. Но Лея не унималась.

— Во время войны, — сказала она, — мне в голову не приходило выяснять, любит меня Альбер или не любит. Мы были в разлуке, и я все время за него тревожилась. Теперь он рядом, но мне кажется, что он от меня отдаляется. Я для него как будто и не существую. И я ужасно одинока. Не так, как вы, конечно, у меня есть муж, но все равно я одна. А больше всего я боюсь, что скоро постарею и у меня уже не будет сил бороться за свое счастье. Отказаться от счастья… Как подумаю, так делается страшно, ведь это конец всему. Вот этот страх, наверно, и толкает меня на то, что вы считаете безумием.

Очень скоро у меня застучало в висках, потому что Лея все-таки высказала все, что хотела. Не знаю уж, как так получилось. Она опять сказала, что ей со мной хорошо. До того хорошо, что она уверена: я сделаю ее счастливой… Лея еще много всего говорила, но я уже плохо понимал, потому что думал об одном: надо протереть очки, я ничего не вижу! В голову лезло сто вопросов сразу. Неужели Лея и правда так несчастлива в браке? Как можно быть несчастной, когда у тебя есть муж и дети? Это же нелепо! И как это она собирается жить со мной? И почему со мной? Или ей просто так меня жалко, что она из жалости готова разрушить свою семью? Это тоже нелепость. Начать жизнь сначала. Что значит сначала? Начать сначала жизнь, которая давно идет? Зачем ей нужна другая жизнь, чего не хватает в этой?

— Что с вами, Лея? Вы это из жалости? Знаете, что я откажусь, из-за Альбера, и хотите меня утешить? Думаете, мне будет приятно, что молодая женщина ради меня готова все бросить, пожертвовать своей семьей и начать со мной жизнь сначала. Так? И это, по-вашему, хорошо? Нет, Лея, это вы плохо придумали.

— Разве похоже, что я говорю из жалости? Конечно, вы столько выстрадали, и это объясняет ваши вспышки и вашу манеру долго молчать, которая меня так тяготит…

— Не надо все всегда оправдывать страданием! Если человек страдал, это не значит, что ему все можно. А другим? Что, у Альбера нет права на счастье?

— Я говорю о себе, Шарль. О том, что я чувствую. По воскресеньям в мастерской никого нет, но, когда я через нее прохожу, всегда смотрю на вашу машинку, и у меня сильнее бьется сердце. Так я и поняла, что не могу без вас. Вечером, когда дети уложены, мы с Альбером обычно сидим одни, сидим и молчим. Тогда я тоже думаю о вас. Альбер — не знаю, но, может быть, он тоже думает о ком-нибудь другом.