Модельерша

…они убегали в лес, всех детей встревоженные матери встречали криком и слезами, а отцы искали, взяв в загорелые пальцы электрических светляков, а он мог не появляться два, три и четыре дня, ел ягоды, валялся на траве, а когда возвращался, мать глядела сердито и отчужденно отворачивала лицо, но никогда не смеялась сквозь слезы, радостно и счастливо, что он все-таки вернулся… Ужасно, правда, когда ребенок чувствует себя одиноким и никому не нужным?

— А Катерина в общем-то к Виктору равнодушна, — сказала я, — по-моему, она никого любить не способна.

Пьяный пассажир попытался вскарабкаться в трамвай, но, неразборчиво мыча, свалился обратно.

Я так отчетливо представляла его родительский дом, его мать, его отца, все коренастые, с узковатыми глазами, представляла, как привозит он меня к себе, и вот, через сад (у них, он рассказывал, большой красивый сад), точно сквозь кружевную зеленую пену, идем мы в дом, а мать, притаившись за шторой, будто мачеха в сказке, глядит из окна — кого это он привез…

Когда Наталья так придумывала, какое-то непонятное, щемящее чувство накатывало на меня, и сейчас мне захотелось вернуться в мастерскую, обнять малознакомого мне Витьку, обнять, прижать к груди и плакать вместе с ним об утраченном детстве, о детском одиночестве, о детских слезах и о золотой мечте, которая если и сбудется, то окажется совсем не той, что когда-то, в сумраке зимнем, в темном лепетании летнем пригрезилась тебе. Хотелось плакать.

— Но я оказалась другой, — неожиданно четко произнесла Наталья, — его мать желала бы видеть на моем месте не такую невестку.

— А Катька? — Я с трудом вырвалась из разноцветного тумана чувств.

— Катька?

— Следующая остановка "Бани", — скороговоркой объявил скандальный голос.

— Катька?

* * *

В воображении я давно жила в их доме, я приспосабливалась к его отцу — хромому сердитому человеку; мне хотелось всегда сделать ему что-нибудь приятное, он ведь прожил очень тяжелую жизнь — девятилетним мальчишкой остался сиротой, отца репрессировали, мать умерла, был голод, его выкармливали соседи. И мне так радостно было приготовить ему что-нибудь вкусное…

(Я знала, что Наталья терпеть не могла заниматься кухней!)

…А мать все смотрела и смотрела на меня жаркими узкими глазами. Как на чужую.

Его родители не понимали ласки, чаще они равнодушно и привычно перебранивались, иногда он сбрасывал со стола в гневе посуду, и стеклянных стаканов, фарфоровых чашек и тарелок она никогда не ставила; сама она тоже порой запускала в мужа железной кружкой. Она считала, что я все равно брошу ее сына, и заранее ненавидела меня. Я выросла в тишине и нежности, он — в грохоте оскорблений и постоянном труде. Они, конечно, умели любить, но язык любви у них был иной: то, что могло показаться мне лишь ссорой и руганью, было, возможно, их своеобразной лаской… И мы не понимали друг друга.

— Стадион! — объявил тот же голос, заглатывая "а" и почти заменяя "о" на "у".

— А в школе, — продолжала Наталья, — ты не представляешь, такой он был маленький! Этакая коряжка. Все считали его тупым, а он просто очень медленно соображал — маленький, остриженный наголо, все делающий из упрямства наоборот.

Я почувствовала, что слезы вновь готовы брызнуть из моего сердца.

— Ему не повезло, что ты не осталась с ним, — сказала я, — Катька ведь настоящая дура, крикунья, она — холодная как жаба.

— Нет, просто ты не понимаешь, — Наталья глянула на меня мягко, — и она, как его родители, так любит — через крик, через постоянную ругань. И она не холодная, ее теплое ядрышко прячется внутри души, очень глубоко, и наблюдателю не видно. И он так любит ее — через ее муку.

Я заколебалась, спросить или нет, отчего он не регистрируется с Катькой, если любит. И спросила.

— Боится попасть под каблук. — Наталья засмеялась. — Всю жизнь они будут рядом: он — с ощущением свободы и гордой независимости, она — с вечной неудовлетворенностью и оскорбленным самолюбием. Но в конце их совместного пути она возьмет реванш, не знаю как, но обязательно отомстит ему. За все свои страдания. И он, я думаю, неосознанно предчувствует это. А сходили бы в загс, исчез бы сразу тот драматизм, что накаляет их отношения и привязывает ее к нему; возможно, они бы разбежались так быстро, как только возможно.

— Центр! Конечная! Приготовьте билетики на проверку.

— И трамвай какой-то странный, — вдруг удивилась я, — в стиле ретро.

— Ой! — Наталья поискала сначала в одном кармане своего пальто, потом в другом. — Так и знала, что потеряю! Heт, вот они! — Она извлекла абонементные талончики из перчатки. — Такая растеряша я, кошмар, могу положить карандаш в книгу вместо закладки, а книгу, из-за чего-то более важного или интересного, отложить, поставить обратно на полку и забыть, месяца три пройдет, достаю вновь — ура, мой любимый карандаш нашелся! но прочитанные страницы стерлись из памяти намертво.

— А зонтик ты никогда не забываешь! — сказала я. Начался дождь, и она достала его из сумочки.

— Осенний вечер был, под шум дождя печальный решал все тот же я мучительный вопрос, — пробормотала она, поглядывая рассеянно по сторонам.

Разбегались по домам редкие прохожие.

* * *

…Позвонила мне Иришка. Она только что возвратилась из санатория. После родов у нее болело бедро — сказался хронический подвывих.

— Ольга, ты угоришь, — ликовала она, — у меня подвывих бедра, а Шурик тут, оказывается, без меня руку сломал! — Совпадение, видимо, ее страшно забавляло. — А Лялька-то, наша толстая кобыла, представляешь, что с ней случилось?!

— Сломала ногу, — мрачно пошутила я.

— Тьфу, не дай бог. Она, — Иришка выдержала значительную паузу, — она замуж выходит.

— Лялька?! Ты не ошиблась?! Может, Ната…

— Лялька, Лялька, и ты знаешь за кого? Ты сдохнешь!

— Ты же не сдохла.

— За директора завода! Во как! Не хухры-мухры. Он — вдовец! Он не только директор, но уже и собственник, у него акции! И у него была такая же точно матрешка!

— Но где Лялька его откопала? В президиуме среди депутатов?

— Где, где, — Ирка вдруг заорала. — А-а-а! — И бросила трубку.

Господи, и сестра у меня невротичка, а может, и шизофреничка.

Через минуту она перезвонила.

— Мне показалось, она из кроватки вылезла!

— Ты что, сдурела, ей еще четырех месяцев нет, как она вылезет?

— Может, она у меня такая уникальная!

— Ну, ладно, уникальная, что там о Ляльке?

— Катька мне позвонила, в общем, идет Лялька по улице полтора месяца назад или даже недели три назад, вдруг рядом с ней притормаживает кремовое авто и высовывается из него наша Наталья, а за рулем такой симпатичный мужик, ты даже не представляешь, какой мужик, правда, я тоже не представляю, но Катька утверждает, она видела, мужик просто отпад, Наталья, значит, вся из себя такая сияющая и предлагает Ляльку подвезти, Лялька к ним плюхнулась, Наталья их по дороге познакомила, она же простодырая, уверяю тебя, она дура, настоящая дура, в облаках витает, надо же серьезно к жизни-то относиться, жизнь — это обязанность, долг, дети, деньги, а она — придурошная, она останется одна, вот увидишь!..

— Короче, Лялька умыкнула директора, так?

— Как миленького! Он даже пискнуть не успел! У таких простофиль всегда все из-под носа уводят, а Лялька, я всегда так считала, она толковая баба, правильно она говорила, что, выбирая мужа, выбираешь себе образ жизни, то есть — какой твой муж, такова и жизнь.

— Наталья ее, небось, подучила, сама она такую фразу никогда не выговорит, в падежах запутается!

— Кто бы кого ни научил, все — чушь! главное у Ляльки будет все, а твоя Наталья с носом! — Ирка подвела итог. — Женщина вообще должна жить с мужем, потому что одной быть, в конце концов, аморально, ты же не шлюха какая-нибудь…