Модельерша

Может быть, я рискну написать книгу…

Мы вышли из дома его молча. Он простился со мной спокойно, но суховато. Слава Богу, я уже гораздо меньше нравилась ему. Расставаясь, я попросила его не говорить Жене, что приходила. И про пирог не надо.

Он глянул на меня внимательно, но ничего не сказал.

Тоска о подруге заставила его еще раз встретиться со мной: он позвонил ровно через неделю и пригласил в театр. Мы договорились встретиться у метро. Он подъехал на красивой машине и сам был одет со вкусом — в летний серый костюм, с которым хорошо гармонировало мое голубое платье… Неожиданно я заметила, что у него очень смуглое лицо и родинка на подбородке. У меня никак не получалось назвать его на "ты". Серый цвет очень шел ему. И когда я попросила его притормозить возле внезапно выкатившейся из-за угла Ляльки, та просто остолбенела. По дороге я познакомила их. Мы пошли в театр втроем, купив у какого-то парня три билета. После спектакля я извинилась, что спешу, они подбросили меня на машине до дома, и я ушла из его жизни навсегда…

…Только долгоногий мальчик порой снился мне, появляясь в самых разных сюжетах, то я входила во сне в пещеру и там, во мраке, обнаруживала мертвого ребенка и, вглядевшись, узнавала его, то, плавая в воде и опускаясь все глубже, я находила его на дне, долгие белые ножки его, точно стебли, колыхало течение, а на узенькой груди чернел клык, я просыпалась, вставала, подходила к окну, вслушивалась в темные звуки ночи и винила, винила себя за то, что не могу посвятить свою жизнь какому-нибудь нуждающемуся в ласке ребенку, еще не превращенному обществом в запрограммированный бильярдный шарик, который обязательно будет загнан в лузу так называемой осознанной необходимости; он еще просто мальчик, с любопытством высматривающий в траве кузнечиков-скри­па­чей и слушающий так внимательно и серьезно, так нежно и трепетно пение лесных птах. Он — не шаблонный набор тех или иных признаков, объединенных одной глупой ролью, а живая душа.

Поднимаясь по сумрачному своему подъезду, старому, обшарпанному подъезду, где обязательно горят два вольных зеленых огонька, метнувшиеся тебе под ноги и мгновенно улетевшие наверх, где зимой возле гофрированной батареи греются парень и девушка, пугливо отшатнувшиеся друг от друга, заслышав шаги, по доброму подъезду, который помнит меня девчонкой, очень трусливой, если приходилось представлять себя смелой разбойницей, возвращаясь вечером с улицы домой, по мудрому моему подъезду, свидетелю первой моей любви к деревянному Владику, кукле, вырезанной Природой небрежно и второпях, внимательному подъезду, помнившему моего отца, странного, наверное, человека, не умевшего зарабатывать маме на новые платья, но чертившего карты исторических походов средневековья так свободно и точно, словно сам он участвовал в них, рыцарь Прекрасной Дамы, отец преподавал в институте математику и увлеченно рассказывал о Циолковском, Вернадском, Чижевском, Федорове, о тех, кого обыватель во все времена считает безумцами, вредными для государства, и начинает ненавидеть особенно яро, когда общество вдруг выдавливает из себя кое-какие финансы на реализацию их фантазий вместо того, чтобы тратить деньги только на уплотнение гуттаперчевых обывательских желудков. Я отвлеклась. Я всего-навсего хотела сказать, что, поднимаясь по лестнице сумрачного подъезда, внезапно вспомнила, на кого похоже лицо покойной жены Олега Игнатьевича.

Я открыла ключом свою дверь. Трезвонил телефон.

* * *

— …И жена его, кстати, чем-то смахивала на Ляльку, так что все в руках Господа, воспоем ему хвалу.

— Слушай, а не сходить ли нам, Наталья, в церковь? Говорят, ее здорово отреставрировали.

Ворота оказались закрытыми. Перерыв до пяти. Страшно досадно. Мы прислонились к черной ограде. По булыжному двору медленно ступали голуби.

— А монашек-дворник похож на черную запятую.

— А голуби как точки.

— Помнишь моего технолога?

Я засмеялась. О Натальином технологе мне рассказывала Ирина.

— Где он теперь?

— Не знаю.

К нам приковыляла грязная старуха и попросила милостыню. Наталья дала ей деньги легко, как будто по привычке, наверное, она воспитана иначе, чем я, мне же пришлось достать рубль исключительно чтобы не показаться жадной. Я протянула монетку старухе, и мне почудился насмешливый взгляд из-под черного платка.

Знаешь, Наталья, заговорила я, когда старуха, потряхивая сухой головой, потащилась дальше, я поколебалась — спросить или не спросить, ты вот никогда не думала, что они только прикидываются нищими, а сами скапливают очень хорошие капиталы. И живут, как цари.

Они и есть цари, каждый сам для себя. Наталья улыбнулась весело. Будды, короли Лиры и невесты Христа, сохранившие ему верность.

— Жулики и сутенеры, проститутки и обманщики, — рассердилась я.

— Статисты в театре Веры.

— Посидели бы они десять часов в моей конторе!

— А кто вместо них сможет нам напомнить, что блаженны убогие и блаженны нищие духом?

— Все они — плуты! Гнать их нужно поганой метлой!

— А кто нас будет учить отдавать?

Я покраснела, наверное. Спорить бесполезно. Мой отец смотрит на эти вещи трезво: заставить дармоедов и негодяев мешки таскать, то-то они запоют! Отец проработал всю жизнь юристом, он даже сейчас, уже будучи пенсионером, активно клеймит все, что не соответствует его представлениям о законности (благо, он не понимает, что законности не соответствует все!), звонит на теле, пишет на радио, в газеты. Кроме того, у нас в семье привыкли серьезно относится к деньгам. Копейка рубль бережет, учила меня мать.

Голуби вдруг все вместе взлетели с церковного двора, и монашек-дворник, подняв бледное лицо, долго смотрел ввысь. И Наталья глядела ввысь, ее волосы теребил ветер, и такой красивой была она в этот миг, что я позавидовала ей — ее свободе и ее красоте — и чуть не совершила дурной поступок. Мне захотелось передать слова директора о ней, пересвистнутые мне по телефону Лялькой. Он назвал ее интеллектуальной шлюхой! Но я удержалась. Все же у церкви как-то грешно передавать всякие мерзости. Явно, он разозлился на нее, вот и все.

— Слушай! — вдохновенно воскликнула Наталья. — Как прекрасно звонят колокола!

Закричали вороны, уносясь от сияющей колокольни, монашек-дворник, поддерживая взметающийся подол рясы, заспешил к воротам и худой бледной рукой отворил засов…

Потом, у Натальи дома, мы слушали духовную музыку, мне понравилось больше всего одно песнопение: "Жили двенадцать разбойников, жили в дремучем лесу, вождь Кудеяр из-под Киева выкрал девицу-красу…"

Вскоре приехал Игорь, остроугольный наш роман рвал мое сердце. Все новые сюрпризики обрушивались на меня: то я приду к нему, как договорились, и обнаруживаю в его постели голую девку, а его самого мирно читающим газетку, ситуэйшен! то звоню, звоню в дверь, никто не открывает, а он умолял меня прийти ровно в семь. Ужас, одним словом. Я похудела килограммов на пять! А сцены ревности? Пух и перья летели. Как-то я запустила, не выдержав, в него подстаканником, и он неделю ходил с фонарем. В другой раз он наградил меня фингалом, а потом лебезил, ай эм сори, крошка, и я поняла тогда, что он меня любит.

И опять все повторилось. Мне позвонила Ирка, а ей Лялька, а может, и Катька, одним словом, созвонились все наши, оказалось, что у Натальи какой-то новый отпадной роман.

— И снова она останется с носом, потому что у нее болезнь такая, хроническая, увидишь, случайная краля подвернется и оттяпает у нее поэта!

— Кого?!

— Поэта. — Иришка хихикнула. — Какой-то известный стихоплет. Мы с ней договорились завтра пойти к нему в гости. Пусть он мне книжку свою подпишет, внукам будет приятно. Шурик согласился даже с нашей девкой посидеть, а я ее накормлю, будет дрыхнуть как миленькая. И Лялька, кстати, с нами попрется, ей тоже хочется на поэта поглазеть, не лыком шита!