футбольное поле в лесу (СИ)

Наташа молчала и была непроницаема. Мы холодно расстались, и через какое-то время, отогреваясь в тепле, я зло-радно думал, что и ей где-то гам тяжело сейчас, как и мне. Меж-ду прочим, я у неё спросил много-много лет спустя, неожидан-но встретившись с ней приблизительно в том месте, где машина в столб врезалась (в этом месте я до сих пор высматриваю на асфальте осколки разбитой фары):

- Как ты ко мне относилась?..

Губы у нее печально опустились, прекрасные глаза подерну-лись чем-то таким странным, скорее несуществующим, чем реальным, и она с нарочито наигранным оживлением воскликнула:

-- А что? Ты мне нравился!

Я готов был ответить ей теми же словами, только она меня не спросила.

Так будет через много-много лет, а пока что я сижу в своей тесной, как железнодорожное купе, комнате с кушеткой, письменным столом и книжной полкой. Настольная лампа освещает белые, нетронутые листы бумаги. От звуков джаза заметно вздрагивает деревянный ящик радиоприемника. Зеленый глазок индикатора в удивлении то сжимается, то расширяется, недо-умевая, когда же эго, наконец, помехи прекратятся! А может быть, мой приемник не приспособлен к воспроизведению голу- бой ноты и всякий раз при ее появлении начинает трещать?

Жду, безнадежно жду чего-то и, когда кончается курево, выхожу из дома.

Шагаю по заснеженным московским улицам, а представляю ночной поселок у моря. Пляж обледенел, в ледяную корку вмерзли монеты, еще летом брошенные на прощание в ласковые волны отъезжающими и отторгнутые целомудренным морем, противником всяческого язычества. Штормовые волны заливаются в узкую щель дороги, прорубленную в горе. Во тьме несутся траурные тучи. Вокруг ни огонька, ни одной живой души. Если что и осталось от прежнего, так это море. Пусть оно бушует, но внутри оно прежнее, спокойное и теплое. Что это? По дорожке под полу облетевшими деревьями плетется профессор в зимнем пальто до пят, в темноте мерцает светленький бок "Спидолы". А на балкончике голубятни в темном проеме распахнутой двери темнеет фигура закутанной в шаль соседки.

Я знаю дом, где все они теперь. Стоит в лесу средь сосен красных терем. Все мы, пока не затворят за нами дверь, в его существование нс верим. Шагает старец в шапке-пирожке, в пальто громадном, в валенках, галошах. Сукно его пальто от глаз моих в вершке, и странный ветерок снежком глаза порошит, мои глаза снежком с его воротника. Проходит он неслышно и невидно, и сердцу до ужасного обидно, что встреча так не-лепо коротка. Любовь и грусть мою сжимают душу, когда они тихонечко идут, не зная, что я вижу их и слышу, нс ведая, что я MOiy быть тут. Они идут спокойно среди сосен, толпа живых людей идет сквозь них. Тот терем совместился в эту осень с обычным общежитьем для живых. Весь этот люд, теперешний и бывший, в одно пространство замела метель, но все-таки живой -- корабль уплывший, а мертвый - севший намертво на мель. Корабль -- фрегат, к тому же он и терем, и он же общежитье для живых. Бегут неслышно волки мимо двери...

Бросаюсь в сторону, продираюсь сквозь жесткие ветви на соседнюю аллею. Здесь меня нс найдут, нс спросят о Наташе. Ведь я сам нс знаю, где она, сам се ищу.

Мотороллер дернулся, фыркнул и, легко ткнув меня в коле- но, замер как вкопанный.

Я очнулся. На обшарпанном драндулете с множеством царапин и вмятин восседал щеголь в огромной меховой шапке, светлом в клетку итальянском пальто-реглане и протягивал мне красную ручку, обветрившуюся на зимнем ветру.

- Старик, привет!

- Князь, ты ли это?

- Как видишь.

- Ты практически неотразим!

- Теоретически, - быстро проговорил князь. - А прак-тически - наоборот.

- Как жизнь складывается?

- Старик, страшное дело! Месяц из лаборатории нс вылезал. Там же и спал. Если бы не молоденькие практикантки...

Ах, знал бы он, как потеплело у меня на душе от этой неожиданной встречи возле иллюминированного кинотеатра в ужасные одинокие девять часов вечера. Оборвав на полуслове эротическую историю и игриво подмигнув сразу двум девушкам (они шли навстречу друг другу и по случайности возле нас сов-местились), князь посерьезнел, деловито шмыгнул носом и спросил:

- Как у тебя с Наташей?

Внезапно я почувствовал тошноту. Силы покинули меня. Но я все же не рухнул, удержался на ногах, и мой приятель ни-чего не заметил. Тем более что мне удалось равнодушно ответить:

- Никак.

- ???

- Об-сто-я-тель-ства...

Князь поглубже засунул руки в карманы пальто и поежился. Сидя верхом на своем салатного окраса аппарате, он выслушивал мое донесение точно главнокомандующий, терпящий фиаско. Он явно был мной недоволен.

- Человек должен быть выше обстоятельств.

- Ты находишь?

- Обстоятельства - чуть ли не единственное в подлунном мире, над чем я возвышаюсь.

Что он имеет в виду? Неужели свой маленький рост?

Князь заторопился, попытался завести мотороллер, нс слезая с него, но каблук соскакивал с заводного рычага.

- Постой, дай-ка я!

Я ударил рычаг подошвой, тот пружинил было, но все, же поддался, двигатель, фыркнув, затарахтел, мотороллер рванулся, и уже издали князь крикнул:

- Счастливо, старик!

И еще что-то, но я не разобрал.

Таков был теплый бульон моих переживаний, а вот в суровой действительности в это время происходило следующее. (Речь снова пойдет о моем братце.) Отслужив срочную, он демобилизовался. Дома появился внезапно - распахнул дверь, шагну" в комнату, и его матушка оцепенела от счастья. Даже чайная чашка выпала из вдруг ослабевших пальцев и расколола блюдце. Прозрачная жижица быстренько потекла е клеенки на юбку. Ладный такой морячок в тесном бушлате широко улыбался, шире некуда. Не мог он сдержать эту непобедимую улыбку, сил не хватало - так был счастлив и так устал от дороги и от волнения. И происходит следующее. Прошу внимания. Заме-тим, что он еще не поздоровался с матерью и вообще еще ни слова не произнес в Москве. И всю дорогу промолчал. Последний же раз на Севере говорил, прощаясь с товарищами. В комнате - тишина.

- Дома папа? - спросил он весело и нетерпеливо.

Толстая еврейка, мамаша его, пошатнулась.

- Боже мой, Боря! - закричала она. - Что ты говоришь! У тебя давно нет отца, он на войне погиб, ты же знаешь. Его убили!

- Его убили, - все еще улыбаясь, произнес братец, - Знаю.

И - зарыдал.

Лирический герой (или антигерой) настоящего повествования вспомнил редакцию журнала и разгоряченного руководящего им пи-сателя, чью книгу в тот период сочиняла и правила вся редакция. Огромный роман. Один поправлял диалоги, другой исправлял надежи, третий придумывал названия глав. Писатель приехал с важного заседания с телевидением и выступлением высокопоставленной партийной шишки. Заскочил в редакцию, некое уютное здание на старинном московском бульваре, и приятно стало. Вечер, снаружи окна светятся, а внутри сотрудники де-лом заняты, его эпопею пишут.

Хорошо!

Людишки, конечно, мелкие, продажные, сволочь народец, а все же молодцы!

Прошел по редакции, заглядывая в комнаты.

В одной из комнат увидел склонившегося к рукописи всклокоченного молодого человека.

"Это еще что за фрукт", - подумал, было, редактор, но тут же вспомнил, что это начинающий литератор, который принес свой рассказ, и, вместо того, чтобы погнать его каленой метлой, с ним здесь начали возиться.

"А, черт с ним, пусть..."

А начинающий литератор, наш герой (или антигерой), тем временем работал над шлифовкой своего рассказа, так, увы, забегая вперед, скажем - и не увидевшего свет. Что, собственно говоря, и понятно. Бред какой-то - возвращается из армии парень, сын героя войны, отдавшего за Родину самое дорогое - жизнь, и неожиданно задаёт родной матери вопрос, дома ли его батька. Как вам это понравится! Прямо-таки не Советский Союз, а Калифорния какая-то. Всякие там инфантильности у плешивых и беззубых сорокалетних мальчиков и девочек: "пойду попикаю, пора кушаньки, бай-бай" и прочее в том же духе.