Привычка выживать (СИ)

- Я не простила тебя, - добавляет Каролина. – Я не знаю, могу ли простить тебя. Я не знаю, смогу ли я простить ее, - вновь пауза.

- Ты должна понимать, что Китнисс…

- Я не понимаю Китнисс. Теперь, - девчонка качает головой. – Я слишком маленькая, чтобы понимать. Я хочу обижаться на непонятных взрослых и предвкушать нелепую месть, - уголок губы ее дрожит от сдерживаемой до поры до времени улыбки, но на глазах выступают слезы. – Дед учил меня отвечать ударом на удары. Дед учил меня, что месть приятна даже остывшей.

- Месть?

- Китнисс хотела убить меня, - Каролина отворачивается. – Еще до того, как узнала меня. Она ведь голосовала за проведение 76 Голодных Игр, я знаю. И я знаю, что у нее никогда не было причин так хорошо относиться ко мне. Только то, что мой дед просил верить ей, должно было насторожить меня, но…

Выдержки ей все-таки не хватает. Скрываемые чувства становятся слишком сильными. Она уже не сдерживает слез, и не отстраняется от осторожного прикосновения Пита. Сейчас она выглядит даже младше своих двенадцати лет. И пусть в глазах ее таится боль нескольких сотен прожитых жизней, на проверку она оказывается ребенком. Слабым, беззащитным, нуждающимся и в одобрении, и в окрике. Пит рассеянно гладит ее по голове. Боится что-либо сказать. Любое неправильное слово заставит ее вновь закрыться, может, на нескончаемо долгое время.

Пит может сказать ей, что она не виновата. Что она не могла знать о том, что сотворили с Китнисс в белых комнатах для того, чтобы Китнисс так жаждала защитить внучку своего заклятого врага. Что сама Китнисс, прежняя Китнисс, Китнисс, которую Каролина никогда уже не узнает, не стала бы целиться из лука в двенадцатилетнего ребенка. Что это же Китнисс! Но вслух он, разумеется, ничего не говорит. И девочка ему, должно быть, благодарна. Она затихает, потом отстраняется, неловко, с явным смущением, не поднимает глаз. Дрожащей рукой вытирает слезы, шмыгает носом и не отвергает протянутую Питом салфетку.

- Прости.

- Обещаю, что это останется между нами, - говорит Пит, и делает вид, что полностью поглощен происходящим на сцене.

Камера отвлекается от победителей. Показывают кажущийся бесконечным зрительный зал, затем – ложу Президента, со всеми министрами, и ложи представителей всех дистриктов. Пит морщится, изучая незнакомые в большинстве лица, и читая на них озабоченность происходящим, а не запланированное патриотическое воодушевление.

- А где Плутарх? – спрашивает Пит. Каролина фыркает.

- Он не любит появляться на экранах. Он считает себя режиссером, а режиссеры всегда находятся по другую сторону камеры.

Пит выслушивает внимательно, не без удивления. Он думал, что Плутарх будет наслаждаться своим триумфом из первого ряда. Но он, похоже, заблуждался. Он спрашивает у Каролины о Голодных Играх, ведь во время проведения их Плутарх всегда находился в ложах спонсоров и судей.

- Дед заставлял его мелькать на экранах, - следует ответ. – Дед не любил Плутарха, но считал, что своих врагов нужно держать к себе максимально близко.

Ее объяснение кажется вполне логичным, но не стыкуется со всем произошедшим. Президент Сноу был предан именно тем человеком, которому не доверял, тем, кого считал опаснейшим из своих врагов и держал подле себя лишь для того, чтобы следить за ним? Несоответствие заставляет Пита сбиться с мысли, но что-то подсказывает, что не стоит заострять на этом слишком много внимания. На сцене все участники увлеченно обсуждают исповедь Хеймитча; Джоанна заразительно смеется, и укоряет Хеймитча за то, что тот лишь недавно стал на путь исправления. Том спрашивает что-то у Эффи. Пит видит бледное лицо капитолийки – бледное и прекрасное одновременно – и почти чувствует, каких усилий ей стоит выглядеть так расслабленно.

- Твой дед рассказывал тебе что-нибудь о своем прошлом? – спрашивает Пит у Каролины. Каролина хмурится. – Из официальных документов я понял лишь то, что твой дед сделал головокружительную карьеру на политической арене Капитолия в рекордные сроки, начав едва ли не с писца. Он будто появился из ниоткуда.

Каролина не задает положенных ей вопросов о том, как Пит получил доступ к официальным документам, и зачем ему вообще этот доступ понадобился. Каролина пожимает плечом. И не может ничего вспомнить о прошлом деда именно сейчас, но обещает постараться вспомнить об этом позднее. Механический голос в наушниках Пита просит пройти в другое помещение, и Пит подчиняется просьбе. Оставляет девочку в одиночестве, пытается улыбнуться ей с ободрением, но сил хватает лишь на непонятную гримасу. Сердце Пита не начинается биться быстрее, нет. Каждый шаг в сторону сцены не кажется необычным шагом, но в висках появляется тупая боль, становящаяся сильнее с каждым мгновением. Пит останавливается у панели, которая отделает его от камер и зрителей, от диванов, на которых устроились те, кто мог стать его друзьями, но не стал. Несколько глубоких вдохов. Голос в наушнике остается бесстрастным и начинает обратный отсчет.

Десять секунд. Каролина остается в одиночестве в комнате, в которую вот-вот придет Китнисс.

Девять секунд. Плутарх не появится на экранах Панема.

Восемь секунд. Обезболивающего Энорабии должно хватить еще от силы на пару часов.

Семь секунд. Джоанна никогда не смеялась так заразительно.

Шесть секунд. Когда Эффи сорвется, кто-то должен быть рядом с ней. Но кто же это будет?

Пять секунд. И кто будет рядом с ним, когда сорвется он?

Четыре секунды. У него осталось так мало времени.

Три секунды. Будет ли у них у всех шансы вырваться из ловушек, расставленных с таким упрямством распорядителем Шоу?

Две секунды. То, что происходит сейчас, страшнее 76 Голодных Игр.

Одна секунда. Забавно, но ведь теперь Китнисс Эвердин – капитолийский переродок, которого он должен убить.

Панель бесшумно отъезжает в сторону.

Его Шоу только начинается.

…

Как ни странно, Китнисс чувствует себя гораздо лучше. Она смутно помнит то, что произошло вчера вечером, но уверена, что подобные обмороки с ней больше не случатся. Чтобы не происходило с ней в последнее время, она переборола это. Где-то в глубине души, она знала, что Пит прав, что трезвость принимаемых ею решений исходит не от нее, а от чего-то, что стало ею. Теперь нет никакой трезвости и обоснованности решений. Есть интуиция – весьма неустойчивая материя, которая поможет ей делать выбор, как в былые времена. И интуиция подсказывает ей, что нынешнее Шоу не должно иметь никаких специальных выпусков, что все происходящее должно закончиться именно сегодня, сейчас, немедленно.

Ей нет места в этом городе. Ей нет места на экранах страны; на экранах замечательно смотрится Гейл. Или Джоанна. Чтобы подтвердить свою догадку, Китнисс бросает очередной взгляд на экран телевизора. То, с какой легкостью Джоанна держится на сцене, немного пугает Китнисс, выводит из себя. Джоанна смеется над самой собой. Не просит прощения за свои недавние слова, обращенные со сцены перед 75 Голодными Играми. Заявляет, что это был очередной плевок в лицо старой власти, неудачный поступок, дань отчаянию и возможность в открытую рассказать о своей ненависти в последний раз. Джоанна говорит, что и не думала о том, что сумеет вернуться. Китнисс качает головой; она тоже думала, что умрет на Арене Голодных Игр, но она не знала, что за нее все опять решили другие.

Китнисс смотрит на свои отражения в зеркалах. Наверное, она похорошела – косметика или почти здоровый образ жизни, который ее заставляли вести, смогли устранить последствия нервного срыва, бессонницы и депрессии. Наверное, это платье – открытое и иссиня-черное, похожее чем-то на траурное, но не такое агрессивное, какое было на ней на Параде Трибутов перед Квартальной Бойней – ей мог бы выбрать Цинна, но Цинны теперь нет среди живых, и она должна довольствоваться выбором другого стилиста. Выбором, впрочем, который ей совершенно неинтересен. В настоящее время ее интересует только собственное лицо. Лицо, которое почти не изменилось, но при этом принадлежит вовсе не ей, а девушке, чью память вывернули наизнанку. Нельзя сказать, нравится ли Китнисс эта девушка. В отражениях она видит только себя; незнакомка, помнившая так ярко двух своих детей, канула в неизвестность. Незнакомке понравилось бы такое развитие событий – в мире, в котором рядом с ней нет ни Пита, ни смеющихся детей, она чувствовала себя заживо похороненной. К несчастью, Китнисс не чувствует себя вернувшейся из мертвых. Китнисс вовсе не была мертва. Китнисс спала и видела сон, от которого не смогла избавиться после пробуждения.