2017

Здесь Крылов действительно был в безопасности – большей, чем когда бы то ни было. Никто не войдет сюда, пока он жив, а если все-таки проникнут менты, или соседи, или, например, таинственные партнеры бывшего работодателя, значит, самого Крылова уже не будет на свете. Все это описывалось простейшей математической моделью – элементарным уравнением: «Крылов = человечество». Сегодня он наконец достиг того, к чему стремился всю сознательную жизнь: уравнение, с безобразно громоздкой, не поддающейся учету неизвестных правой частью, получило истинность. Перенос любой составляющей из одной части уравнения в другую происходит с переменой знака. Из этого следует, что любой визитер, проникший в убежище, немедленно станет отрицательной величиной – либо, если ему удастся разрушить суверенность территории, получит всего лишь минус-Крылова.

Поскольку на территории не было Бога, все причинно-следственные связи запускались вручную. В раковине стояла целая гора скопившейся посуды, полная воды, будто многоярусный заброшенный фонтан, с плавающими в нем пищевыми лохмотьями и черными листьями петрушки. Поскольку надо было из чего-то есть и пить, Крылов принялся за мытье, напуская побольше жидкого мыла и осторожно поплескивая. Всякую работу здесь приходилось делать самому, добавляя к физическому усилию гораздо больше усилия воли, чем в любом обычном месте. В старом, еще старухином холодильнике, хранившем продукты не столько холодными, сколько мокрыми и обросшем изнутри, по задней стенке, ледяными шершавыми слезами, лежали три, и только три, железные банки оленьих консервов и кукожился кусок резинового сыра, покрытый белыми вспухшими пятнами. Крылов решил, что продержится с этими запасами несколько дней. После скупого ужина, состоявшего из сырной стружки и гнутых серых сухарей, которые приходилось точить передними зубами с упорством грызуна, Крылов полез под душ, надеясь смыть подаваемой из внешнего мира жесткой водицей переживания и пот сегодняшнего дня. Душ с проржавелыми дырками походил на перечницу, и струи драли покрасневшую кожу, вызывая озноб. Кое-как промокнувшись блеклой и ветхой тряпицей, на которой попадались костяные пуговицы, Крылов с размаху бросился на диван и уставился в потолок с желтыми следами давней протечки, за которую честный мужчина до сих пор порывался расплатиться, при непременном честном условии, что ему позволят лично оценить нанесенный ущерб. Теперь для Крылова настало время все спокойно оценить и выработать план.

Но тут снаружи, возле сейфовой двери, заклацал пустой, давно отключенный звонок и сразу же раздался внятный, с твердой косточкой, стук.

Неужели так скоро? Как они успели? Крылов вскочил бесшумно, словно поднялся в воздух. Планы резко менялись. Что следует делать, если вдруг они начнут ломиться? Ответить за базар, как говорили в отрочестве Крылова. С такими вещами не шутят. Поскольку отсутствие Бога заставляло Крылова поддерживать максимально разреженный порядок и всякую вещь держать в уме, он не смог хранить на территории оружие: верный друг, любовно смазанный наган, безвредный по жизни, как куриная нога, здесь оказался предметом, чересчур тяжелым для сознания, и был оставлен у матери, в нижнем ящике рассохшегося серванта, сентиментально завернутым в Тамарин выцветший платок. Теперь Крылов об этом безумно сожалел. Что оставалось еще? Кухонный ножик с виляющим лезвием, слишком короткий, чтобы достать до сердца, и старухина веревка на балконе, твердая и ломкая, будто лапша, вряд ли годная на то, чтобы соорудить петлю. Такая вот конкретика, как это ни смешно.

Стук повторился, ни на тон не изменившись. Все-таки это слишком скоро для милиции, не прошло и четырех часов. А если?.. Если Татьяна искала и нашла? Ведь может такое случиться, он просил… И хотя Крылов не собирался даже приближаться к сейфовой двери, он внезапно обнаружил, что уже стоит в прихожей, темный в темноте, глядя на светящийся, словно каплей горячего масла заполненный глазок.

– Открой, это я, – раздался очень близко, на расстоянии шага, до ужаса знакомый женский голос. Голос был шелков от волнения, в глазке колыхалась низко надвинутая, с полями как юбка, белая шляпа.

– Сейчас, подожди одну минуту, – хрипло ответил Крылов. Почему-то на цыпочках он побежал обратно в комнату, в панике схватил с единственного стула измазанные зеленью единственные джинсы. Запрыгал, влезая в какие-то излишне длинные, махавшие в разные стороны штанины, потом натянул не очень свежую майку и, уже почти спокойный, вернулся к дверям, взял со столика ключи, аккуратно распечатался.

Не Тамару он ожидал – но именно она, как никто, была пригодна и предназначена, чтобы принести в убежище несуществующего Бога. Тот, кто ее создавал, не пожалел на нее ничего. Она буквально светилась в гулкой, с зыбкими темнотами внизу и наверху, пещере подъезда. Она была бледнее льняного светлого пальто, ненакрашенный рот ее напоминал обтрепанный ветром розовый мак. У ног ее, в которых скопилась видная невооруженным глазом мертвая усталость, стоял овальный чемодан с лощеным лоскутом на ручке – багажной карточкой Unated Airlines.

– Здравствуй. Пустишь? – спросила Тамара, не переступая порога, тесно составив туфли у невидимой черты, словно в аэропорту перед зоной проверки паспортов.

– Что ты спрашиваешь, заходи! – Крылов поспешно втащил ее в прихожую и подхватил чемодан, уложенный, как видно, второпях и напоминавший пухлую оладью с непропеченными твердыми комьями. – Не представляешь, как я рад тебя видеть, – сказал он, глупо улыбаясь и не зная, куда девать в тесноте свои нелепые, странно свинченные руки, норовившие обнять внезапную гостью.

– Знаешь, мне бы сейчас не разреветься, – весело сообщила Тамара, ногтем убрав от моргнувшего глаза черную соринку.

Крылов помог ей стащить измятое сзади пальто, отчего сильнее запахло знакомыми теплыми духами; оставшись в гладком платье из того же льна, в котором тело ее походило на асексуальный портновский манекен, она обеими руками сняла свою волнистую, жесткой тесьмой простроченную шляпу. Волосы под шляпой были войлочные, будто шиньон из чужих, давно слежавшихся кудрей, под прекрасными усталыми глазами лежало по куску угля.