Размышления о жизни и счастье

Кроме того, в комнате стоял на стуле небольшой железный ящик. В нем хранилась Святая святых — дневники Павла Николаевича и его жены Екатерины Александровны Серебряковой.

Так началась моя жизнь.

Утром я, стараясь не разбудить хозяйку, бежал на работу, вечером у нас начинались долгие беседы о жизни и творчестве их семьи. Особых обязанностей у меня по дому не было, слишком входить в хозяйственные дела Евдокия Николаевна не позволяла. Питалась она очень скромно, гулять почти не выходила. Главным совместным занятием для нас вскоре стало составление каталога графических листов её брата. После смерти Павла Николаевича в блокадном городе она пронумеровала все работы, найденные в его доме. Но на графических работах не было ни названий, ни дат. Мы, разложив рисунки на столе, обсуждали каждую и по некоторым признакам старались определить примерный год написания и придумать листу название. Рисунки были, в основном, карандашные, некоторые являлись эскизами к написанным впоследствии картинам. Этим мы занимались около месяца. Когда работа закончилась, я предложил Евдокии Николаевне начать писать воспоминания о брате. Она долго не соглашалась.

— Что я могу написать? Я же в его работах почти ничего не понимаю.

— А это и не обязательно. Пишите о детстве, о жизни, об интересных встречах. Исследовать работы когда-нибудь будут искусствоведы. Пусть ваши воспоминания станут фоном для его творчества.

В конце концов, мне удалось её уговорить. Однажды вечером она показала мне тетрадь со своими первыми записями. Я обрадовался, попросил почитать, но Евдокия Николаевна отказалась.

— Пока читать нечего. Сама пока не уверена, что что-то получится.

Но я понимал, что работа началась. Она писала днём, когда я был на работе. Вечером по выражению лица я видел, удовлетворена ли сегодня Евдокия Николаевна написанным. После ужина мы долго беседовали.

Евдокия Николаевна много лет преподавала пение во Дворцах культуры. Она и сама когда-то обладала красивым голосом, выступала в концертах. Однажды она показала мне старую афишу, на которой стояло её имя. В том же концерте читал главы из лермонтовского "Маскарада" Василий Иванович Качалов.

По выходным нас навещал Дмитрий Васильевич. Он приходил на урок. Евдокия Николаевна садилась за инструмент, брала несколько аккордов для распевания, а затем в доме звучала каватина князя из "Русалки" Даргомыжского или русские романсы.

Однажды Евдокия Николаевна пригласила к инструменту и меня. Я был смущён. Несмотря на любовь к музыке, петь я всегда стеснялся. Только однажды во время срочной службы пел во флотском хоре, но это было давно и, помнится, не доставило мне удовольствия.

Евдокия Николаевна для начала попросила меня спеть гамму. На это я был ещё способен. Но дальше стало сложнее — она никак не могла понять, какой же у меня певческий голос. Мой писклявый тенорок то срывался в фальцет, то звучал хриплым баритоном. Управлять своими связками я был абсолютно не способен. Дело усугублялось ещё и тем, что рядом находился невольный свидетель моего позора.

Промучившись с полчаса, Евдокия Николаевна сказала: "Слух у вас есть, а звукоизвлечение кошмарное. Но это не значит, что я от вас отступлюсь".

Не вдаваясь в подробности моих вокальных мучений, скажу, что более или менее прилично через год я пел только один романс — "Улетела пташечка в дальние края". Мне всегда было жаль усилий Евдокии Николаевны и времени, отнятого этими упражнениями от наших вечерних бесед.

— Евдокия Николаевна, расскажите о вашем детстве, — просил я.

— Трудное оно было. Жили мы в Москве, семья была большая. Родители наши выходцы из Рязанской губернии. Отец извозом занимался, но я его только на фотографии видела. Умер он рано, я через два месяца после его смерти родилась. Мама после этого тоже недолго жила. Родителей нам старшая сестра заменила, Александра Николаевна. У меня ведь три сестры было и брат. Всем нам с детства пришлось на хлеб зарабатывать. Павел рано стал деньги в семью приносить. Он с шести лет в кордебалете кафе-шантанов плясал — в балаганах Девичьего поля, в "Эрмитаже" Лентовского. Ему девять рублей платили, эти деньги нас очень поддерживали.

Мы, девочки, тоже, как могли, зарабатывали — крестиком вышивали полотенца, салфетки, а подзоры — мережкой. Брат с четырех лет рисование полюбил. Картинки из журналов срисовывал, мне об этом старшая сестра рассказывала.

Александра Николаевна замуж за хорошего человека вышла, за инженера Гуэ. Он в Петербурге работал, у них просторная квартира была. Они нас, сирот, из Москвы к себе взяли.

Когда мы в Петербург переехали, для нас новая жизнь наступила. Непривычно было, что работать для заработка уже не нужно, что в доме есть прислуга. Мы стали в театр выезжать, ходить в музеи. Вечерами муж Александры Николаевны садился за рояль. Звучала классическая музыка, которую я прежде не знала. Мы, дети, заворожённо слушали. Я музыку воспринимала, как чудо. Первые уроки пения я получила в доме старшей сестры.

Вторая моя сестра Катя тоже вскоре замуж вышла. Должно быть, это было театральное знакомство, её муж приходился братом знаменитому Михаилу Фокину, балетмейстеру. Правда, брак этот вскоре распался. Вторично она вышла за француза — Армана Францевича Азибера и во Францию уехала. Он в Первую мировую на Марне без вести пропал. Теперь их сын Рене в Париже живёт.

С детства Павел необыкновенным упорством отличался. По утрам регулярно зарядку с гантелями делал, с юности от матраса отказался. Спал он на доске, застланной простынёй. Так он развивал волю и выносливость. Он рос серьёзным мальчиком, сосредоточенным на каких-то своих мыслях, приходскую школу окончил с отличием. У меня сохранился его снимок — на полу сидит опрятно одетый подросток с бантом на шее. В руках у него кепи и гимнастическая палка.

Нас, сестёр, он очень любил, но это была сдержанная любовь без сентиментальностей и ласковых слов.

Павел был старше меня и потому о его детстве я знаю то немногое, что слышала от сестёр. Самостоятельность и независимость проявились в нём очень рано. Учиться в малярно-живописные мастерские он пошёл вполне осознанно. Понимал, что это ему в дальнейшем пригодиться. Профессия его странным словом называлась — "уборщик". Но работать приходилось не только по уборке, то есть украшению помещений, но и крыши ремонтировать, люки помойных ям смолить, кухни красить. Но были и сложные работы: реставрация "помпейских" потолков, промывка голубя под куполом Исаакиевского собора. К тому же он ходил в вечерние классы Общества поощрения художеств. Он с детства привык время зря не растрачивать.

— Я слышал, что Павел Николаевич и по Италии путешествовал?

— Да, но это уже много позже было, кажется, в 1912 году. Участники объединения "Ослиный хвост" устроили в Москве выставку, на которой брат представил картину "Головы". Она резко выделялась среди других работ, и её купил за двести рублей Жевержеев. Но перед поездкой в Италию, Павел совершил плавание по Волге. Он купил лодку и около месяца, плыл, делая зарисовки. А когда вернулся, выправил иностранный паспорт и поехал в Италию. Денег было так мало, что в Сикстинскую капеллу не попал, не нашёл двух лир для платы за билет. Потом очень жалел об этом. После этого путешествия он принялся изучать искусство Италии и вскоре знал его в совершенстве.

В том же году он и во Франции побывал, в Лионе даже работал, рисунки для витражей выполнял. Так что на Лувр у него уже были деньги. Из поездки вернулся очень довольным.