Размышления о жизни и счастье

— Мы пришли, молодой человек, — услышал я грудной голос, — признательна вам за помощь.

Мы стояли под аркой у кинотеатра "Аврора". Сказка закончилась.

— Евдокия Николаевна, — взмолился я, нельзя ли увидеть картины вашего брата? Ну, хоть одним глазком…

— Что ж, вы порадовали меня сегодня, хотя со слайдами немного и огорчили. Это большая радость, что работами брата молодые люди интересуются. Приходите.

Я записал телефон, и мы попрощались.

Через два дня я позвонил своей новой знакомой. Евдокия Николаевна назначила мне день посещения. Вход в коммунальную квартиру, где она жила, был со стороны двора. Я поднялся на второй этаж по плохо освещённой лестнице и позвонил. Через некоторое время послышались шаги, и сестра Павла Николаевича провела меня по длинному, заставленному старой мебелью, коридору в свою комнату. Собственно, комнат было две, но одна из них, совсем маленькая, не имела окна. Повидимому, в прежние времена она служила кладовкой. Попасть туда можно было через вытянутую, с одним окном проходную комнату, в которой жила хозяйка. В этой комнате имелся совсем маленький — размером 1,5 на 1,5 метра — "карман", в котором была устроена кухня. Там стояла газовая плита на две комфорки, висела полка для посуды. В этой кухоньке тоже было окно. Окна выходили во двор, где постоянно шумели грузовые машины, обслуживающие магазин и молочное кафе, вход в которые был с Невского проспекта. Кроме того, каждые два часа до поздней ночи перед окном Евдокии Николаевны двигалась толпа зрителей, выходящих из кинотеатра.

На стенах комнаты было много картин. Первое, на что я обратил внимание, был прекрасный портрет хозяйки, висящий справа над старинным пианино. Портрет был написан по всем правилам академической манеры живописи и резко отличался от других работ, висящих на стенах. Молодая женщина с царственной осанкой сидела в глубоком, обитым атласом кресле. Взгляд её был устремлён не на зрителя, а вдаль, в будущее. На ней был зелёный жакет, из-под которого на грудь ниспадало широкое белое жабо. Ладони с длинными красивыми пальцами спокойно лежали на коленях. Мочки ушей украшали крупные жемчужины. Фоном портрета служила ширма красного дерева, створки которой были затянуты шёлковой тканью, расписанной яркими маками.

Я долго не мог оторвать взгляд от прекрасного портрета.

— Евдокия Николаевна, я по слайдам знал совсем другого художника. Неужели это тоже Филонов?

— Конечно он. Брат мог писать в любой манере, но, когда он попросил позировать, я потребовала, чтобы портрет был именно таким. Ведь он уже тогда разрабатывал свою теорию и писал, в основном, экспериментальные работы, далёкие от реализма.

— Когда это было?

— В пятнадцатом году. Павел решил написать большой портрет, но у него не было подходящего холста. Тогда мы купили дворницкий фартук из грубой холстины. Он натянул его на подрамник и долго "брил".

— Как это "брил"?

— В буквальном смысле. Бритвой срезал торчащие узелки и кончики ниток. Потом тщательно грунтовал.

— Замечательный портрет получился.

— Спасибо. Но другими работами он больше гордился.

— Я понимаю, аналитическая живопись была делом всей его жизни.

— Именно так.

Однако на стенах были и другие реалистические картины. У входной двери красовался натюрморт с тонко выписанными цветами, а у окна я увидел небольшой наивный рисунок в рамке. На нём был изображён одиноко стоящий двухэтажный дом под голубым небом.

— Это детская работа Павла. На ней дом в Москве, в котором мы родились. Я очень берегу этот рисунок.

Потом я долго рассматривал другие картины. С одной из них на меня взирали странные животные, на другой словно рассыпались мириады цветных кристаллов. Это была совершенно новая для меня живопись. На некоторых работах были изображены люди, но фигуративность в них играла явно второстепенную роль, уступая место беспредметности. Но в то же время это не было похоже на декоративную абстракцию в духе Кандинского. В сложных живописных построениях угадывалась непонятная закономерность. Эта загадка гипнотически притягивала, заставляя всматриваться ещё и ещё.

— Не знаю, с кем и сравнить, — сказал я, — ни на Пикассо, ни на Мондриана не похоже…

— Тут я вам помочь не могу. И для меня работы брата остаются непонятными. Я помню только, что он говорил ученикам: "Мастер-аналитик в работе видит, знает, интуирует". Он считал, что художник должен писать не внешнюю форму предмета, а его глубинную сущность, ту, которую он способен постичь аналитическим умом.

Мой первый визит продолжался около часа. На прощание Евдокия Николаевна дала мне для прочтения отпечатанный на машинке текст, в котором содержались основные положения теории аналитического искусства.

Чтение теории Филонова мало, что разъяснило мне, но интерес к художнику разожгло. Я стал заходить к Евдокии Николаевне, помогать ей в мелочах — починить кран, повесить шторы. К тому времени, как я вскоре узнал, ей шёл семьдесят девятый год. Она угощала меня чаем, иногда я провожал её в магазин или кафе.

Однажды она спросила меня:

— Почему вы никогда не рассказываете о себе? Вы женаты? Где вы живёте?

Увы, рассказать мне было нечего. В то время я переживал разрыв с первой женой. Мы поженились ещё в институте, успели прожить семь лет, но общего языка так и не нашли. Она занимала довольно высокую административную должность, мне же канцелярский тип мышления был чужд. Моя увлечённость искусством её совершенно не интересовала. Я, скромный врач, работал сразу в двух больницах за городом, ездил на двух электричках, но успевал посещать все художественные выставки в городе. Я начинал рисовать сам, но жену это только раздражало. В конце концов, мы расстались. Жили мы тоже на Невском проспекте, но уже год, как я ушёл из семьи и скитался по мастерским друзей художников.

Пришлось изложить Евдокии Николаевне свою невесёлую эпопею. Она неодобрительно покачала головой, но от комментариев воздержалась. С тяжёлым чувством я уходил в этот вечер и две недели не решался позвонить. Но когда всё же решился, Евдокия Николаевна с некоторым волнением сказала:

— Куда же вы исчезли? Обязательно приходите в субботу, у меня будет к вам серьёзный разговор.

Когда я с трепетом переступил порог её комнаты, оказалось, что за накрытым чайным столом уже сидит немолодой мужчина.

— Познакомьтесь, Юра, это мой ученик и старый друг Дмитрий Васильевич Люш. Он много лет занимается пением. А вы, кстати, не поёте?

Я с детства любил оперную музыку, знал множество романсов, но тут мне было не до пения.

— У меня нет голоса.

— Был бы слух, а голос есть у всех. В следующий раз я постараюсь проверить, а пока садитесь пить чай.

Я ничего не понимал и ждал, когда Евдокия Николаевна приступит к важной теме. Я ожидал выговора за легкомысленное поведение в семье, но разговора об этом так и не возникло. Друг Евдокии Николаевны оказался интересным человеком. Он был корабельным конструктором, любил петь, даже писал книгу о певческом мастерстве. Вечер пролетел быстро, но, уходя первым, я остался в недоумении, о чём же Евдокия Николаевна хотела со мной поговорить. Выяснилось это лишь в следующее моё посещение.

— Хватит вам скитаться, — сказала она. — Я хочу пригласить вас к себе жить, мы обсудили это с Дмитрием Васильевичем. Мне одной стало трудно справляться с хозяйством, а вы ему понравились.

Я был очень удивлён, но и обрадован.

— Я буду платить. Только скажите сколько?

— Ещё чего выдумаете?

Через день я принёс свой чемодан и поселился у Евдокии Николаевны.

Для меня была отведена кушетка в комнате без окон. Из мебели в ней стоял комод, над которым висело зеркало. На комоде в рамках стояли фото сестёр Евдокии Николаевны и Павла Николаевича, сидящего за столом в солдатской шинели. Рядом с кушеткой помещался небольшой столик, в ящике которого хранились графические работы её брата. На одной из стен висела огромная картина с тремя фигурами и петухом. Я видел её на слайдах и знал название — "Крестьянская семья". Над моей кушеткой висела небольшая по размеру работа. На ней были изображены две искажённые, вытянутые фигуры. Евдокия Николаевна сказала, что это одна из любимых картин Филонова — "Мужчина и женщина".