Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

Шаваль находился, как сам он застенчиво выражался, в поисках работы и питал надежду вернуться в компанию Гробза. Он работал здесь прежде, но тогда он Денизу не замечал: вел десятки проектов, разъезжал, председательствовал на совещаниях, водил великолепный кабриолет. Тогда он все время куда-то спешил и обращался с ней едва ли не грубо: сухо, как нарядчик на стройке, требовал какую-то бумагу, ксерокопию, счет. Перед этими мужланскими ухватками она в страхе дрожала, но никакого смятения чувств не испытывала. Шаваль не обращал на нее ни малейшего внимания.

Однако за несколько лет он настрадался от бездействия, и «его душу избороздила тоска». То был уже не молодой, энергичный, блестящий топ-менеджер, вокруг которого кипят сотни дел, а «бледная, скорбная тень, в страхе ищущая смысла жизни». Он стал добрее, и взгляд его зеленых, как уральский малахит, глаз наконец остановился на Денизе. Иногда ему, будто в оправдание, случалось обмолвиться: «Я уже не тот, что раньше, Дениза, я очень переменился, жизнь научила меня скромности», — и ей приходилось сдерживаться, чтобы не пуститься его утешать. Кто она такая, чтобы возомнить, будто может понравиться такому красавцу?

«В душе у нее разверзалась пучина отчаяния — едкого, всепожирающего. Она никогда бы не подумала, что можно так страдать. Она едва могла устоять на ногах. Брюно никогда ее не полюбит. Это из области фантастики. И все же ей мечталось: он рядом, верный, надежный, и любит ее так сильно, что никакой даже самый гнусный скандал его не замарает. Скандал, который давным-давно запятнал доброе имя ее семьи, о котором раструбили в газетах…

Но так ли крепко он ее любит? Ах, знать бы!..

И неизвестность мучительно сжимала сердце…»

А ведь жизнь пятьдесят два года назад начиналась совсем не плохо.

Дениза была единственным ребенком. Ее родители, мсье и мадам Тромпе, овернцы, держали мясную лавку в Сен-Жермен-ан-Ле — зажиточном, зеленом, приятном предместье, где все одевались опрятно и изъяснялись на прекрасном французском языке. Покупатели были с мадам Тромпе приветливы и любезны: «Здравствуйте, как поживаете? Что у вас сегодня вкусненького? Мы ждем к ужину зятя, банкира, с родителями, так уж не осталось ли у вас еще того дивного свиного паштета? Я, пожалуй, возьму кусочек поувесистее!»

Родительская лавка «Золотая свинья» пользовалось прекрасной репутацией. Тромпе торговали мясными деликатесами, рубцом по-овернски, утиным, гусиным и прочими паштетами, муссом из куриной печенки, сосисками «Морто» и «Монбельяр», ветчиной сырой и варенной по-деревенски, и в студне, и приправленной петрушкой и перцем, и плоскими сосисками, и холодцом, и заливным, и белой, и черной кровяной колбасой, и салями, и мортаделлой, и великолепными фуа-гра под Рождество, и еще множеством разных кулинарных находок, которые готовил отец Денизы, облаченный в белоснежный фартук, а мать продавала в лавке — в розовом халате, который выгодно оттенял ее изумрудно-зеленые глаза, перламутровые зубки, золотистую кожу и медно-каштановые кудри, спадавшие на красивые округлые плечи. Покупатели-мужчины так и пожирали ее глазами, а женщинам она нравилась, потому что держалась скромно и не строила из себя Брижит Бардо.

В лавку Тромпе приезжали со всей округи. Отец, Гюстав, долго надеялся, что у него родится сын, наследник. Но в конце концов примирился с судьбой и перенес свои упования на дочь — маленькую Денизу. В школе она была на прекрасном счету. Гюстав тыкал пальцем в овернский герб на дверях своей лавки — в золотом поле красная хоругвь с зеленой каймой — и громогласно заявлял с гордостью, какой позавидовал бы его достойный предок Верцингеторикс: «Дениза продолжит мое дело, подыщем ей хорошего, работящего мужа из Клермон-Феррана, и они вместе будут управляться на славу». Он потирал руки, представляя, как будет обучать выводок внучат премудростям ремесла. Мадам Тромпе слушала мужа, кивая и разглаживая складки на розовом халате, а Дениза смотрела на родителей — добрых, суливших ей безмятежную, добродетельную и сытую будущность, — и была вполне счастлива.

После уроков, когда не было заданий, ей разрешали посидеть за кассой. Она стучала по клавишам, щелчком открывала ящик, четко объявляла покупателю, сколько с него, протягивала ручку за монетами и ассигнациями и аккуратно убирала их в кассу. На тринадцатилетие родители подарили ей золотой кулончик: ключ на длинной цепочке.

Дениза пошла не в красавицу мать, а скорее в отца, а тот был на вид куда невзрачнее: жидкие волосы, близко посаженные глаза, невысокий, пухленький. «Ну и ничего, дорогой, — говорила мать, — меньше соблазнов на ее долю! Ее мужу будет спокойнее, да и нам тоже».

Будущее сулило Тромпе радость и процветание, пока не пришел роковой день, когда разразился чудовищный скандал. Кто-то из конкурентов донес из зависти, что Гюстав покупает мясо из-под полы, без накладных. И как-то ранним утром, в феврале 1969 года, в лавку нагрянула финансовая инспекция. Гюстава забрали в участок. Он немедленно во всем сознался: да, смухлевал, да, поступил дурно, да, незаконно… Он не жулик по натуре, ну, хотел отложить в кубышку сотенку-другую, расширить торговлю для дочки и будущего зятя…

Скандал вышел знатный. Об этой истории написали все местные газеты.

О Тромпе пошли самые несуразные слухи. Поддельные накладные, денежные махинации — это-то, мол, ладно, говорили злые языки, но самого худшего в газетах не пишут! Тут сплетники переходили на шепот. Подпольная торговля мясом: а каким, собственно, мясом? Тромпе охоч до маленьких девочек, и эта грязная похоть влетает ему в копеечку. «Розовые балеты» [58], а там, глядишь, и до «голубых» недалеко!.. Подумать, а какие приличные, казалось, люди!.. Вот уж, вестимо, не все то золото, что блестит, и не всякий мясник в чистеньком фартуке — порядочный человек. Мадам Тромпе, ясное дело, закрывала на это глаза, чтобы вести торговлю, но теперь-то понятно, откуда у нее под глазами круги! Несчастная женщина по ночам рыдает до изнеможения! А муж, говорят, чуть ли не собственную дочку Денизу пытался продать развратникам. До чего только порок не дойдет!..

Тромпе обвинили во всех смертных грехах, оклеветали, облили ушатом помоев. Прекрасную лавку пришлось продать, чтобы уплатить штраф. Из преуспевающих коммерсантов Тромпе в считаные дни превратились в нищих. Они спешно покинули Сен-Жермен-ан-Ле и перебрались в Париж, на северную окраину города — в двадцатый округ.

Там они купили крошечную бакалейную лавку, из тех, которые держат арабы. Арабская бакалея! При одной мысли об этом мадам Тромпе роняла слезы. После благоденствия, элегантных покупателей, дорогих машин, которые выстраивались у порога в два ряда, после изобилия деликатесов в витрине — какой удар, какое бедствие! И где им теперь приходится жить? Весь район — сплошные женщины в арабских шлепанцах, сопливые дети, мужчины в балахонах, да и улица-то называется в честь какой-то занюханной алжирской деревушки — Пали-Као. Упирается в бульвар Бельвиль. Метро «Короны».

Денизе было тогда четырнадцать. Как-то вечером по дороге домой она швырнула кулончик-ключ в канаву.

Родители запретили ей заводить друзей в новом районе, разговаривать с соседями. Нечего якшаться с кем попало! Гордость надо иметь! Да ей, собственно, не очень-то и хотелось. В этой алжирской земле она чувствовала себя чужестранкой. Она была отрезана от всех, ее не понимали и чурались, все планы на будущее рассеялись как дым. Что ей оставалось? Она погрузилась с головой в любовные романы, выдумала себе мир прекрасных принцев, принцесс, любовных приключений. Она читала взахлеб, по ночам, под одеялом, с фонариком. Только так ей удавалось сносить свою горькую участь и позор семьи.

Весть о скандале дошла до Клермон-Феррана. От них отвернулась вся родня — и по отцу, и по матери. У Денизы не осталось ни бабушек-дедушек, ни теток-дядей, ни двоюродных братьев и сестер. На рождественские и летние каникулы ей теперь некуда было поехать. Она залезала под одеяло и читала. Родители тем временем загораживали двери мебелью, вдруг «эти черномазые» полезут.