Куда боятся ступить ангелы

Послышались шаги Перфетты. Он очнулся и, повернувшись, молча ушел в свою комнату.

-    Что с ним? - вскрикнула Лилия, чувствуя, что вот-вот упадет в обморок. - Он болен... болен.

Перфетта, выслушав неполное описание происшедшего, с подо­зрением посмотрела на Лилию.

-    Что вы ему сказали? - Перфетта перекрестилась.

-    Ничего особенного, - ответила Лилия и тоже перекрестилась.

Так обе женщины отдали дань почтения своему разгневанному господину.

Таким образом, Лилии стало ясно, что Джино женился на ней ра­ди денег. Но испуг ее был так силен, что для презрения не осталось места. Раскаяние его тоже было пугающим, он и сам струсил, про­сил у нее прощения, валялся в ногах, обнимал, бормотал: «Я был не я», пытался определить чувства, которых не понимал. Он не выхо­дил из дому три дня, совершенно больной, разбитый физически. Но раскаяние раскаянием, а он укротил ее, и больше она не повторяла своей угрозы.

Быть может, он держал ее строже, чем того требовали обычаи. Но он был очень молод и не желал, чтобы говорили, будто он не умеет обращаться с леди или справляться с женой. К тому же собственное его положение в обществе было в высшей степени неопределенным. Даже в Англии зубной врач - несносное существо, которое с трудом поддается классификации. Дантист есть что-то среднее между спе­циалистом и ремесленником, он стоит чуть пониже врача, то ли где-то среди аптекарей, то ли еще ниже. Сын итальянского зубного вра­ча прекрасно понимал это. Самому ему было все равно, он заводил знакомства с кем хотел, ибо ему выпала удача родиться великолеп­ным гордым созданием - мужчиной. Но жене его лучше было не об­щаться ни с кем, чем общаться с кем попало. Уединение - вот что до­стойно и надежно. Произошла короткая схватка между социальными идеалами Севера и Юга, и Юг победил.

Было бы похвально, если бы он был так же строг к себе. Но он ни разу не задумался о том, чтобы быть последовательным в этом во­просе. Его нравственность ничем не отличалась от нравственности любого заурядного южанина; попав благодаря женитьбе в положе­ние джентльмена, он не понимал, почему бы ему не продолжать ве­сти себя как южанину. Конечно, будь Лилия иной, утверди она свои права, прибери его к рукам, он, быть может (хотя едва ли), стал бы ей хорошим мужем и хорошим человеком. Во всяком случае, он вполне мог бы усвоить позицию англичанина, чьи нормы поведения выше, чем у итальянца, даже тогда, когда повадки те же. Но будь Ли­лия иной, она, вероятно, и не вышла бы за него замуж.

Его неверность, которую она открыла по чистой случайности, уничтожила те крохи самоудовлетворения, которые оставила ей жизнь. Это открытие окончательно сломило ее, она рыдала и билась в объятиях у добросердечной Перфетты. Перфетта отнеслась к ней сочувственно, но предупредила, чтобы Лилия остерегалась упрекать Джино, а то он разбушуется. Лилия согласилась с ней отчасти пото­му, что боялась его, отчасти потому, что то был единственный спо­соб сохранить свое достоинство. Ради него она пожертвовала всем: дочерью, родными, друзьями, удобствами и преимуществами циви­лизованной жизни. Теперь, если бы она даже нашла в себе мужест­во порвать с Джино, ее никто не принимал бы. Герритоны постара­лись так навредить ей в общественном мнении, что все ее друзья по­степенно отошли от нее. Оставалось жить смиренно, стараться за­глушить в себе все чувства и своей веселостью попробовать исправить отношения. «Может быть, если родится ребенок, - думала она, - Джино изменится. Он так хочет сына».

Лилия вопреки себе поднялась на трагическую высоту, ибо есть ситуации, при которых вульгарность отступает. Лилия сравнялась в наших глазах с Корделией и Имогеной.

Она часто плакала, отчего делалась некрасивой и постаревшей, к немалому огорчению своего супруга. Чем реже он ее видел, тем ла­сковее вел себя, и она принимала его ласковость без обиды, даже с благодарностью - такой она стала покорной. Она не испытывала к нему ненависти, как прежде не испытывала любви. Лишь когда она бывала возбуждена, проявлялась видимость того или иного чувства. Ее считали своевольной, но, в сущности, глупость делала ее холод­ной.

Страдание, однако, мало зависит от темперамента, и едва ли ум­нейшая из женщин страдала бы больше, чем Лилия.

Что касается Джино, то мальчишеское в нем не исчезало, и он нес свои грехи, как перышко. Излюбленным его высказыванием было: «Э-э, каждый должен жениться. Спиридионе не прав, надо его пере­убедить. Только когда женишься, по-настоящему оценишь все удо­вольствия и возможности, которые предоставляет жизнь».

С этими словами он надевал фетровую шляпу, заламывал ее столь же безошибочно в нужном месте, как безошибочно немец заламыва­ет шляпу не там, где надо, и уходил из дому.

Как-то вечером, оставшись опять одна, Лилия не вытерпела. Сто­ял сентябрь. Состон в это время как раз заполнялся людьми после летних вакаций. Соседи забегали друг к другу. Происходили велоси­педные гонки. Обычно тридцатого миссис Герритон устраивала в са­ду ежегодный базар в пользу церковно-миссионерского общества. И представить себе было невозможно, что где-то существует такая сво­бодная, счастливая жизнь. Лилия вышла в лоджию. Лунное сияние, звезды на бархатисто-лиловом небе. В такую ночь стены Монтериано - великолепное зрелище. Но окна дома выходили на другую сто­рону. В кухне чем-то гремела Перфетта. Чтобы спуститься вниз, на­до было пройти мимо кухни. Но если подняться по лестнице на чер­дак, куда никогда никто не заглядывал, и отпереть дверь, то попада­ешь на квадратную террасу на холме за домом. Там можно было по­гулять десять минут на свободе в одиночестве.

Ключ лежал в кармане лучшего костюма Джино, того самого, ан­глийского покроя, который Джино никогда не надевал. Ступеньки за­скрипели, ключ заскрежетал, но Перфетта становилась глуховата. Крепостные стены были прекрасны, но их покрывала тень. Чтобы увидеть их в лунном свете, нужно было выйти на другую сторону го­рода. Лилия с беспокойством оглянулась на дом и - пустилась в путь.

Идти было легко, за валом шла тропинка. Встречные вежливо же­лали ей доброй ночи. Она не надела шляпы, и ее принимали за крестьянку. И вот она уже очутилась с той стороны, где стены освеща­лись луной и грубые башни превратились в колонны из серебра с чернью, а вал - в жемчужную цепь. Она не очень глубоко чувствова­ла красоту, но была сентиментальной и потому заплакала: тут, где высокий кипарис прерывал монотонное кольцо олив, сидела она с Джино мартовским днем, положив ему голову на плечо, а Каролина сосредоточенно рисовала пейзаж. За углом находились Сиенские во­рота, оттуда начиналась дорога в Англию. Лилия слышала громыха­ние дилижанса, который поспевал к ночному поезду в Эмполи. В следующую минуту дилижанс поравнялся с ней, так как дорога сво­рачивала сюда, перед тем как начать долгий извилистый путь под ук­лон.

Возница придержал лошадей и пригласил ее сесть. Он не знал, кто она, и думал, что ей нужно на станцию.

-   Non vengo! (не поеду!)- отозвалась она.

Он пожелал ей доброй ночи и стал поворачивать. Она увидела, что дилижанс пуст.

-    Vengo!(поеду!)...

Голос ее прервался, кучер не услышал. Лошади пошли ровным шагом.

-    Vengo! Vengo!

Возница запел и не расслышал ее. Она побежала за экипажем, крича, чтобы кучер остановился, что она поедет, но громыхание ко­лес заглушило ее крики, расстояние между нею и дилижансом все увеличивалось. В лунном свете спина возницы казалась черной и квадратной. Обернись он на миг - и она была бы спасена. Она бро­силась прямо по склону, срезая поворот, спотыкаясь о крупные, твер­дые, как камни, комья земли, валявшиеся между неизменными оли­вами. Лилия опоздала: дилижанс успел с грохотом промчаться мимо, вздымая удушливые клубы пыли. Больше она не кричала, так как вдруг почувствовала дурноту и потеряла сознание. Очнулась она по­среди дороги. Она лежала в пыли, пыль набилась ей в глаза, в рот, в уши. Почему-то пыль ночью кажется очень страшной.