Куда боятся ступить ангелы

-    Что же мне делать?

-    Ничего не делать! Или пригласить меня!

-    Пойдем! - Джино вскочил. - Она будет очень довольна.

Бойкий молодой человек зарделся.

-    Я ведь пошутил.

-     Знаю. Но она хочет, чтобы я приводил друзей. Пойдем сейчас же! Официант!

-    Раз я пойду пить к тебе чай, - запротестовал Спиридионе, - пла­тить по счету должен я.

-    Ничего подобного. Ты в моем городе!

Последовал долгий спор, в нем принимал участие официант, предложивший несколько выходов из положения. В конце концов восторжествовал Джино. Счет свелся к восьми с половиной пенсам, да полпенса официанту, итого девять пенсов. Последовал поток бла­годарных слов с одной стороны и протестов с другой, и вдруг в раз­гар обмена учтивостями друзья взялись под руку и зашагали по ули­це, щекоча друг друга соломинками для лимонада.

Лилия была в восторге, Джино давно уже не видел ее такой ожив­ленной. Чай отдавал сеном, они попросили позволения пить его из бокалов и отказались от молока. Но все-таки это было уже на что-то похоже, как она повторила несколько раз. У Спиридионе были очень приятные манеры. Когда его представили, он поцеловал ей руку, и так как благодаря своей профессии немного знал английский, то беседа не прерывалась.

-    Вы любите музыку? - спросила она.

-    Безумно, - ответил он. - Я не изучал ее серьезно, но люблю ее сердцем.

Так что она поиграла - и притом очень дурно - на расхлябанном пианино, а он спел - причем весьма недурно. Затем Джино принес гитару и тоже запел, сидя в лоджии. Словом, визит удался как нель­зя лучше.

Джино сказал, что только проводит друга до его жилья. По доро­ге он заметил вскользь, просто, без малейшего недоброжелательства:

-     Пожалуй, ты прав. Я больше не стану водить в дом людей. Не вижу, почему с английской женой надо обращаться не так, как с ита­льянской. Ведь мы в Италии.

-    Ты очень умно говоришь! - воскликнул приятель. - Очень ум­но. Чем ценнее собственность, тем тщательнее следует ее охранять.

Они уже достигли дома, где остановился Спиридионе, но потом дошли до кафе «Гарибальди», где засиделись допоздна и восхити­тельно провели время.

IV

Раскаяние в содеянном иногда нарастает так постепенно, что невозможно сказать: «Вчера я была счастлива, сегодня несчаст­на». Ни на одну минуту Лилия не заподозрила, что ее замужество - ошибка. И тем не менее летом и осенью она была несчастлива в той мере, в какой допускал ее характер. Не то чтобы муж обращался с ней плохо, бранил ее. Нет, он просто оставлял ее одну. Утром он ухо­дил по делам. Насколько ей удалось выяснить, «дела» состояли в си­дении в аптеке. Обычно он возвращался ко второму завтраку, после чего ложился вздремнуть. Вечером он опять оживал и дышал возду­хом на городском валу. Обедал он частенько не дома и редко возвра­щался раньше полуночи, а то и позже. Бывало, он надолго уезжал из города - в Эмполи, Сиену, Флоренцию, Болонью. Он обожал путе­шествовать и повсюду заводил друзей. Лилия не раз слыхала, что он очень популярен.

Она начала сознавать, что должна каким-то образом отстоять свои права, но не знала, как это сделать. Ее самоуверенность, кото­рая помогла ей победить Филипа, постепенно убывала. Когда она по­кидала этот чужой для нее дом, она попадала в чужой город. Если бы, ослушавшись мужа, она отправилась гулять по предместью, то ее окружила бы еще более чужая природа - обширные склоны хол­мов, покрытые оливковыми рощами и виноградниками, беленые фермы, а вдали снова склоны, оливы и фермы, и на горизонте, на фо­не безоблачного неба, - другие провинциальные городишки.

- Какая же это природа? - говорила она. - Да в состонском парке куда больше дикости.

Дикости в этих склонах действительно было мало - их возделы­вали добрых две тысячи лет. Но все равно и такая природа была пу­гающей и загадочной, и Лилия так нервничала в этом чуждом ей ок­ружении, что, против обыкновения, даже начала размышлять.

Размышляла она главным образом о своем замужестве. Церемо­ния венчания была торопливой и дорогостоящей, обряды совсем не такие, как в англиканской церкви. Лилия не была по-настоящему религиозной, но порой ее по нескольку часов подряд одолевал самый примитивный страх, она боялась, что вышла замуж «не по-настоя­щему» и что на том свете ее положение в обществе будет столь же невразумительным, как и в этом мире. Безопаснее было бы проде­лать все основательно, поэтому в один прекрасный день она после­довала совету Спиридионе и приняла католичество или, как она вы­разилась, веру в святую Деодату. Джино одобрил ее поступок, тоже считая, что так безопасней. Исповедоваться показалось ей забавно, хотя священник оказался глупый старик, и вообще вся затея явилась пощечиной родным в Англии.

Родные, кстати, отнеслись к этой пощечине очень трезво, да, соб­ственно, мало кого это уже теперь волновало. Герритоны для нее как бы перестали существовать, ей даже не разрешили писать письма Ирме (хотя Ирме позволялось изредка писать матери). Миссис Теобалд все больше впадала в детство и, насколько вообще могла твер­до стоять на ногах, твердо стала на сторону Герритонов. Мисс Эббот поступила так же. Еженощно Лилия кляла свою вероломную подру­гу, которая сперва сказала, что брак все «образует» и Герритонам придется с ним примириться, а потом, при первом же намеке на про­тиводействие, в панике сбежала в Англию. С мисс Эббот начинался длинный список тех, кому Лилия никогда не будет писать и кого нельзя простить. Чуть ли не единственный, кто в этом списке не зна­чился, был мистер Кингкрофт, который неожиданно прислал ей неж­ное и участливое письмо. Поскольку Лилия была уверена, что уж он-то никогда не пересечет канал, она дала в ответном письме волю сво­ему воображению.

Сперва она изредка встречалась с англичанами, так как Монтериано ведь не край света. Одна-две из любопытствующих туристок, ко­торые еще в Англии прослышали о ее ссоре с Герритонами, нанесли ей визит. Лилия была очень оживлена, и дамы признали, что она чужда условностям, а он очарователен, так что все сошло превосход­но. Но к маю туристский сезон закончился, и до следующей весны англичан не ожидалось. Как не раз справедливо говорила миссис Герритон, у Лилии не было «собственных ресурсов»: она не любила музыки, не любила читать, трудиться. Судьба выпустила ее в жизнь с одним удобным качеством - всегда приподнятым, хотя и неровным настроением, которое, смотря по обстоятельствам, оборачивалось либо недовольством, либо шумливостью. Она была нельзя сказать, чтобы покладиста, а скорее труслива, и Джино со всей возможной мягкостью, которой позавидовала бы и миссис Герритон, заставлял ее делать то, что хотел. Сперва ей даже нравилось подчиняться. Но она почувствовала себя уязвленной, когда поняла, что это не игра и другим он быть и не может. Воля у него была вполне сильная, когда он решал пустить ее в ход, и он без колебаний применил бы замки и засовы, чтобы принудить ее к послушанию. В нем скрывалось предостаточно жестокости, и однажды Лилия соприкоснулась с ней.

Речь шла все о тех же одиноких прогулках.

-    Я всегда гуляла одна в Англии.

-    Здесь Италия.

-    Да, но я тебя старше, я и решаю.

-    А я твой муж, - ответил он, улыбаясь.

Они как раз покончили со вторым завтраком, и ему хотелось спать. Его было никак не вывести из благодушного состояния. Нако­нец Лилия, совсем рассердившись, заявила:

-    Зато деньги мои.

Вид у него сделался испуганный. Теперь настал момент самоут­вердиться. Она повторила ту же фразу. Он встал со стула.

-    И изволь быть повежливее, - продолжала она, - а то вряд ли те­бе придется по вкусу, если я перестану выписывать чеки.

Она не очень-то умела читать в мыслях, но тут не на шутку встре­вожилась. Как она потом рассказывала Перфетте: «На нем и одежда вся как-то перекосилась - стала где велика, где мала».

Исказилось не столько лицо, сколько фигура. Плечи пригнулись вперед, так что пиджак на спине пошел складками и рукава сдела­лись коротки. Руки как будто выросли. Он обогнул стол и двинулся к ней, она отпрыгнула и выставила перед собой стул, напуганная до того, что не могла ни убежать, ни заговорить. Он уставился на нее круглыми неподвижными глазами и медленно протянул к ней левую руку.