Бог в стране варваров

— Угадай, кого я только что видела.

Он посмотрел на потолок, как если бы именно там надеялся прочитать ответ.

— Нет, не могу догадаться, — промолвил Хаким, оторвавшись наконец от созерцания потолка. — Кого?

— Эмара.

— Эмара, учителя?

— Да.

— Ну и как он? Готовится к отъезду?

Расположившись напротив, он, не прерывая разговора, накладывал ей на тарелку еду.

— Нет.

— Мне, однако, кажется…

— У него и в мыслях такого нет.

Хаким недоверчиво на нее глянул. Он был так удивлен, что Марта развеселилась:

— Нет, серьезно. Он сам сказал.

Забавно было видеть, как недоверие на его лице сменилось удовлетворением.

— Жан-Мари хочет остаться в Алжире, даже летом никуда не поедет. Он разузнал о нищенствующих братьях, хочет о них с тобой потолковать. У него, по-видимому, свои расчеты.

На этот раз Хаким призадумался.

— Вроде он не похож на тех французишек, что суют свой нос всюду из одного только любопытства. Он не такой, сам знаешь.

— Я и не спорю.

Марта засмеялась.

— Не споришь? Значит, договорились.

— А если ему захочется сопровождать нас во время одной из наших вылазок?

— Как это?

Теперь уже очередь Марты была замолкнуть в изумлении.

— Ему это вполне может взбрести в голову.

Марта прекратила есть и, покусывая губы, размышляла.

— Но, в конце концов, что тут плохого?

— Ничего, кроме того, что он не представляет себе, как, впрочем, и все вы, что такое наши деревни. Зрелище малоприятное, ты уж мне поверь. Сомнительное удовольствие — гостить несколько дней кряду у феллахов, которым нечем даже вас накормить. С непривычки прием может показаться не в меру суровым. Ты, Мики, не подозреваешь, до какой степени одичания могут дойти люди. Если кто неподготовленным попадает в такую обстановку, он рискует просто-напросто потерять веру в человека. Ладно, мы отвлеклись, — заключил он примиряюще.

— Ты славный парень, Хаким, и Эмар тоже человек честный.

— Тоже честный, говоришь?

— Тоже, — улыбнулась Марта.

Они молча продолжили трапезу. Хаким Маджар, по-видимому, размышлял о сказанном, а посерьезневшая Марта время от времени украдкой на него поглядывала.

Поев, он сразу поднялся, сказав жене, что должен уйти. Она слегка изменилась в лице, однако ни о чем не стала спрашивать — Марта никогда в таких случаях ни о чем не спрашивала. Но сейчас она подошла к нему, снова усадила его на стул и пошла за кофе. Хаким не сопротивлялся. Марта подала ему кофе, обняла его, мягко провела по лицу дрожащей ладонью, рука ее скользнула к его векам и нежно их погладила. Он прижал Марту к груди.

Хаким ушел, а она, накинув простенький халат прямо на комбинацию, принялась наводить порядок. Вымыла посуду, протерла кое-где тряпочной пыль и улеглась на кровать. У нее не было привычки отдыхать после обеда — к полуденному сну она уж теперь вряд ли когда-нибудь пристрастится, — но, оставаясь одна, она любила вот так растянуться и предаться размышлениям. И прежде всего об удивительном чувстве, посещавшем ее, когда она была одна, — будто мир раздвигает перед ней свои границы. Это чувство было ей незнакомо до тех пор, пока она не приехала с Хакимом в Алжир. Друзей у них хватало, настоящих друзей, предупредительных, искренне к ним расположенных, о родичах и говорить нечего, семья Хакима жила здесь спокон веков, отсюда такое невероятное количество дядей, теток, племянников, и особенно кузин — о существовании все новых и новых кузин Марта узнавала каждый день. Даже в родном Мёдоне у нее не было столько друзей и знакомых. О родине Марта не тосковала. Доказательством, если бы в таковом возникла нужда, мог бы послужить ее сон, всегда один и тот же, снившийся Марте каждую вторую ночь, — будто она вернулась в домик родителей или прогуливается по старым улицам Медона, встречая знакомых, не скрывающих своего изумления. С радостью Марта обнаруживала, что места, где расцветала ее юность, не утратили прелести. Вот бакалейная лавчонка с красно-карминовым фасадом, куда ее посылали за покупками, вот улицы, спускающиеся под гору, к вокзалу, церковь, нескончаемые леса над городом. И люди. Кюре. Мамина подруга, мадам Сильвестр, Марта ее так любит. А вот ее товарка и наперсница Дениз, в которой Марта души не чает, ей она поведает все-все о своем счастье. И тут Марту поражает мысль, что ей уже не суждено вернуться в Алжир. Смутные, неясные причины накладываются друг на друга, препятствуя ее возвращению. Ей неоткуда взять денег на дорогу. Вокзал, на который она приезжает — думает, что приезжает, — как сквозь землю провалился. Железнодорожное сообщение прекращено. Марту задерживают здесь против ее воли. Она отчаянно сопротивляется или рыдает от бессилия. Но тут сон обрывается, и пробуждение избавляет ее от беды — и Марта, словно цветок, благодарно раскрывается навстречу чистому бесконечному утру, Алжир прежде всего связывался у нее с утренней зарей. После испытанного ею панического ужаса Марте неизменно вспоминались слова из Корана, которые она слышала от Хакима: «Отдаю свою веру богу утренней зари». Превозмогая дрожь в теле, Марта повторяла:

Потом сон вновь нисходил на нее.

Долго еще Марта терзалась сомнениями. Солнце, белевшее сквозь щели ставней, безраздельно царило снаружи, заточая, осаждая все живое в домах. Что мог Хаким в такое пекло делать в городе? Эта земля, которую Марта, конечно же, любила, опутывала ее своими чарами. Окружала звуками, голосами, запахами, желаниями, которые почему-то никогда не осуществлялись; их бесплодная красота страшила.

В дверь постучали. Марта вскочила с кровати, пошла открывать. На пороге стоял парень — на вид лет двадцать с небольшим — в штанах и рубашке с короткими рукавами, он глядел по сторонам, поигрывая плечами, словно регбист.

— Здравствуйте, Лабан. Бедные розы! Скоро совсем завянут. Давайте поставлю их в воду.

Только тут, казалось, молодой человек вспомнил, что держит в руках немилосердно помятый букетик.

— Это вам, Марта, — сказал он и резким движением, хотя и сдержанно, почти робко, что плохо сочеталось с силой и отвагой, которые излучал весь его вид, протянул цветы.

— Спасибо.

Марта была тронута, Бережно, словно раненую птицу, она взяла букет. На улице бесхитростные души, вроде Лабана, часто незнакомые, иногда старухи, также запросто протягивали ей цветы. Она научилась не стесняясь принимать эти подарки, которые на первых порах смущали и даже пугали ее.

Женщины подчас добавляли:

— Ты хорошая, Да сохранит тебя бог.

Так по крайней мере она понимала их слова и жесты.

Марта огорчилась, когда рассмотрела вблизи розы Лабана. Они не увяли, в воде они быстро обретут свежесть и цвет (алый, багряный). Но Марта глядела больше на стебли: всего-то несколько сантиметров. С мышиный хвост. Марта и раньше замечала, что здесь цветы обрезают очень коротко — преступление, и только. Но она ничего не стала говорить Лабану.

Пока Марта старалась вернуть букет к жизни, Лабан без церемоний завладел стулом и, расставив ноги, опустив плечи, уселся. Весь подобравшись, он не спускал с нее глаз, и вкрадчивость в его взоре сочеталась с детским простодушием.

И тут наконец он вспомнил, для чего сюда пожаловал. Внезапно помрачнев — такой переход стал для Марты уже привычен, — он осведомился:

— Что, Хакима нет?

— Только что ушел.

Лабан не скрыл досады и огорчения.

— А мне он ничего не сказал! Куда же это он отправился? Да он просто прячется от меня. Ну что я такого сделал? Скажите, Марта! В чем я провинился?

— Да полно, Лабан! Бросьте эти дурацкие мысли.

— Но почему он меня не дождался? Он злится на меня. Да, да, он на меня рассердился. Я уверен. Сами посудите, Марта, что я ему сделал? Вы же знаете меня. Что я мог сделать дурного?