Бог в стране варваров

— Но когда эти стервы привезли меня обратно в палату, я вновь обрел голос и тут же потребовал вернуть кровь. А то нашли дурака! Они ведь виноваты, что я потерял столько крови. Человек в белом халате украл ее у меня. Такого бы не случилось, оставь меня в покое эти… — С его губ чуть не сорвалось грубое слово. — Они ринулись к выходу.

В это время в дверях появился Хаким Маджар. Заметив возбужденное состояние своего приятеля, Хаким поморщился. Осторожно, стараясь не шуметь, сделал несколько шагов к Марте, которая, сдерживая рыдания, молча бросилась к нему. Лабан не обратил внимания ни на приход Хакима, ни на то, что Марта отошла. Ровным голосом он продолжал:

— В мире столько эгоизма, что очистить от него землю способно только зло. Пусть оно наводнит все кругом, тогда посмотрим… Двери захлопнулись прямо перед носом у этих гадюк. Они туда, сюда, да не тут-то было. Ну и повеселился же я. Кровь им пришлось вернуть. Капанье из крана слышалось по всей комнате, звук нарастал, крепнул, и вот он уже стал подобен грохоту водопада. И вдруг что я вижу? Маленькая, еле заметная струйка крови течет по полу прямо к моей кровати, поднимается по ножке. Женщины же все превращаются в бледные призраки, тощие до невозможности, а мои раны затягиваются, кожа розовеет, я выздоравливаю на глазах.

Он замолк и без всякого перехода обратился к Марте:

— Не сомневайтесь, война объявлена. Со стороны это, может, не заметно. Никаких тебе армий, никаких сражений. Никакого «театра боевых действий». Что с того? Машина пущена, и на этот раз война будет доведена до конца. По крайней мере мы так надеемся. Я хочу сказать, мы надеемся, что не в пример тому, как случалось до сих пор, оба лагеря сойдутся лицом к лицу и один из них будет уничтожен полностью, а не отделается легким испугом, как это бывало раньше. Происходящее теперь все собою затмит. И мы надеемся победить. Я горжусь, хотя особенно и не заношусь, что, впрочем, практически невозможно, потому что каждому из нас приходится сохранять инкогнито и, конечно же, держать в тайне, какие способы борьбы мы используем, как нападаем, как защищаемся и тому подобное, так вот, я горжусь, что участвую в таком грандиозном предприятии. Само собой, я не открою вам, какое место занимаю в нашей военной машине, не стану также говорить, как наша организация функционирует, как быстро мы продвигаемся к цели или хотим продвигаться. Все, конечно, зависит от того, как будут разворачиваться события. Кроме того, мне не дозволено поверять вам некоторые подробности, хотя они и не составляют тайны. Многое, знаете ли, можно было бы рассказать. Тема благодатная. Я даже не думаю, что в состоянии обо всем поведать, уж не сердитесь.

Не выпуская прижавшейся к нему Марты, Хаким спокойно, умиротворяюще положил руку на плечо Лабана. Тот поднял восхищенное лицо на Хакима, нисколько не удивившись ни его присутствию, ни взволнованности Марты, в первый раз глядевшей на него такими глазами.

— Она сказала правду! — торжествующе воскликнул он, показывая на Марту пальцем. — Ты пришел.

Он нагнулся, поцеловал подол ее халата и с горящим взором поднялся.

— Я пришел узнать, скоро ли ты поедешь к феллахам. Никак не дождусь, когда же мы посетим те края. Что ты медлишь? А то все они обратятся в прах, и прах разнесет ветер.

— Потерпи, Лабан. Остались считанные дни.

— Захочу — потерплю, не захочу — не потерплю. Хорошая работка наклевывается. Ведь именно там бьется пульс жизни.

— Ты прав.

— Еще бы не прав!

Хаким улыбнулся, подумав: «Только невинность диктует самые нужные слова».

— Скоро я тебе скажу, когда надо будет готовиться в дорогу.

— Мне не надо готовиться. Я и так готов. А вот ты успокоился на достигнутом.

И Лабан несколько раз шлепнул Хакима по руке.

— Сказали бы мне: «Взвали эту страну себе на спину», я бы взвалил.

Еще даже не окончив фразы, он припустился рысью по комнате, согнувшись, словно груз и правда давил ему на плечи. Марта с Хакимом покатились со смеху.

— Ладно, кончай! — распорядился Хаким.

Наклонив голову, словно рассвирепевший бык, Лабан кинулся на приятеля, боднул его в живот, стараясь, однако, не сделать больно, и взревел громче громкого:

— Я унесу тебя на край света на своих рогах!

Тряхнув Лабана за плечи, Хаким заставил его выпрямиться.

Внезапно посерьезнев, Лабан обратил на приятеля ясный, ничем уже не омраченный взор:

— Так когда?

Он выглядел теперь вполне нормальным, рассудительным, готовым прислушаться к чужому мнению. Он говорил так, что можно было подумать, будто на место прежнего Лабана заступил другой. Хотя Марте уже доводилось быть свидетельницей столь быстрого преображения, когда, казалось, человека словно подменили, но, по чести сказать, увиденное сегодня несказанно ее взволновало.

— Загляни через пару дней, тогда и узнаешь, — ответил Хаким.

— Заметано.

2

Тесная штука тело. Как, в сущности, мало места оно нам предоставляет. А ведь кажется огромным, как вселенная. Но вот ты снова на том же боку — правом или левом, в крайнем случае на спине. А лежать на боку или на спине быстро надоедает. А раз надоело, то что остается делать? Повернуться на правый бок, на левый, в крайнем случае на спину.

Глаз Лабан не открывает. Учащенно бьется сердце.

Лабан выпрямляется. И тут замечает жену: на свету, в тишине она шьет. Оборачивается к нему. Неужели так только кажется? Они находятся вровень, но она словно сидит выше. Два тюфяка положены рядом на старый ковер в самом темном конце комнаты, поверх, тканые покрывала — это постель. В другом углу, тоже на полу, то ли на бараньих шкурах, то ли на чем-то вроде подушки — ему не видно — сидит Рашида, Лабан наблюдает за ней. Во взгляде, который она бросает в ответ, сквозит насмешка.

Через мгновение Рашида смотрит уже рассеянно. Кивком предупреждает Лабана, что скоро отправится в постель.

И снова берется за шитье.

Лабан вытягивается на спине. Кожу на локтях пощипывает. Он высвобождает ноги из-под одеяла — так прохладнее. Жена заблуждается. Ему что; пусть себе сидит, пока не надоест. Если подумать хорошенько, как хрупко всякое согласие. Доверие, накопленное тысячами жестов, слов, взглядов. Мыслей и не-мыслей, которыми прошивается каждый из наших дней, каждая из наших ночей. Малейшее дуновение уносит его. Сделать вид, что не замечаешь. Тогда зло, возможно, будет меньше. Мне надо было ее успокоить. А по ее виду скорее решишь, что она меня успокаивает.

Сегодня днем он ходил к Хакиму. Марту он тоже застал дома. Ничего больше он не желал, лишь бы быть с ними. Видеть их. Лабан был доволен.

Расставшись с друзьями, он загрустил. Послонялся немного по городу. Тревогу развеять не удалось. Она еще сильнее сжала ему грудь. Не то чтобы он испытывал боль, чувствовал недомогание, совсем нет. Это проявлялось отнюдь не через ощущения. Казалось, это протекало не в нем самом. Как будто он утерял всякое восприятие реальности, и оттого стеснение в груди, неуверенность. Я обратился в тень, думал Лабан, и эта мысль сдавливала его как в тисках.

В конце концов он счел за лучшее вернуться к себе и залечь в постель, несмотря на ранний час.

«Тайна не должна поражать мысль, приносящую несчастье. Любая мысль всегда опасна. Любая мысль способна породить угрозу, пробудить ее ото сна, извлечь из забвения, выудить из плотной тишины. Она вызревает где-то рядом. Словно предчувствие, словно неотвратимое событие. Позвать ее тихо, осторожно, не злоупотребляя словами. Всем тем, что чревато словесными излияниями. Говорить из глубины самого себя. По внутреннему побуждению».

Он словно кого-то лишился. И теперь не знал, возвратится ли к нему этот человек. И если возвратится, то в каком качестве.

И опять Лабана одолевает дремота, которую нарушает лишь громкое биение его сердца. Вспоминается сон. Беспорядочный пейзаж, усеянный каменистыми уступами, унылость которого отпугивает взор. Занимается пылающая, самая кровавая из зорь, которая только может прийти на смену яростному полуденному зною. Она пожирает все, наполняет и окрашивает даже кактусовую чащу, где и хоронится солнце. Под его жаркими лучами прогуливается тень, сторожко, зорко поглядывая по сторонам. И внезапно рядом с собою он видит острие зажатого в ее руке ножа. Он затаивает дыхание. Старается укрыться в глубине чащи, среди смоковниц варварского края. Ветви впиваются в его тело.