Бог в стране варваров

— Допустим, на минуту допустим — а это еще надо будет доказать, — что какому-то незнакомцу приспичило выказать свою щедрость, но и тогда, черт побери, почему он остановился на мне?

Мадам Ваэд удивленно подняла глаза.

— Мы должны радоваться, что выбор пал на тебя.

— Как мы можем радоваться, не ведая даже о его намерениях? И это если ты от меня ничего не скрываешь.

— Бог с ними, с намерениями, я думала лишь о твоей пользе.

— Хочешь сказать, сама не знаешь, что натворила?

Они посмотрели в глаза друг другу. Со всей очевидностью Камаль понял, что осмелился бросить вызов тупой неизбежности.

— Ну почему же, — возразила мадам Ваэд, — я старалась, чтобы тебе было хорошо.

— Самое большое зло делается из благих побуждений.

— Почему вдова должна отказываться, когда одаряют ее сына?

— Тем более что у тебя были все основания принять этот подарок.

— Вероятно, прежде чем дерзнуть осудить мать, ты, подобно всем эгоистам, уверил себя, будто твоя совесть чиста?

— Речь не обо мне.

— Именно о тебе, я всегда желала лишь одного: обеспечить тебе завидное будущее.

— Даже ценой несмываемого позора.

— Как ты, однако, мнителен, если вместо благодарности только изводишь самого себя.

— Я все-таки мужчина.

— Тебя послушать, всю грязную работу, все унизительные дела должны улаживать женщины. Запачкался, бедняжка! Значит, быть мужчиной — это выставлять напоказ свое уязвленное самолюбие. Сам же ты выше сомнений.

— Как раз наоборот.

— И в чем же ты сомневаешься?

— Во многом.

— Сколько претензий у человека, который только о том и радеет, как бы жить себе припеваючи.

— Я ни о чем не просил.

— Но ведь и не отказывался.

— Это ты так все подстроила.

— У тебя, по всему видно, сейчас неприятности.

— При чем тут неприятности. Я тебе не про сейчас толкую.

— Но согласись, странно, столько времени прошло…

— Это лишь доказывает — ничто не протекает бесследно. Рано или поздно вспоминаешь.

— Что вспоминаешь?

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

От своих слов у него щемило в груди, и никакая отвага не помогала.

— Нет, не понимаю, — мать смотрела ему прямо в глаза.

Камаль осекся.

И вдруг взял и вышел из комнаты, оставив мадам Ваэд в полном недоумении.

К себе он вернулся тем же путем. Поднялся по лестнице, даже не взглянув на погруженный в прохладу и безмолвие двор, на зеркальную гладь бассейна.

Войдя в свою комнату, он бросился на смятую постель и застыл, скрючившись, подложив правую руку под голову. Мысли его смешались, он еще долго прислушивался к биению собственного сердца. Пустым взором Камаль скользил по вздымавшейся перед его носом стене, на которой вдруг стала сгущаться тень. Обратившись в слух, Камаль словно и не желал видеть ничего, кроме этой тени, завладевшей всеми его чувствами. Он лежал, не шевелясь.

Внезапно в сумраке раздался молодой женский голос, и следом волнами побежали яркие блики. Свет ослепительно вспыхнул, и до Камаля донесся смех.

— Камаль! Камаль! — услышал он свое имя.

И тот же голос, как бы повторенный эхом:

— Найди меня!

Он звучал отовсюду. Мальчуган поворачивался то в одну сторону, то в другую, семенил коротенькими ножками, спешил вдогонку. Наверно, за этим столбом? Из дворика снова послышался смех.

— Камаль! Камаль! Найди меня!

Он побежал к соседнему столбу. И там нет. Голос зазвучал уже дальше, словно заманивал мальчика.

В конце концов он остановился и хорошенько прислушался. Потом решительно ринулся по нескончаемым верхним галереям в пространство двора, куда выступала передняя. Он подозревал, что мама спряталась там, за углом. Но что-то было не так: он приближался к цели, а ноги между тем подкашивались. Наконец он полетел носом вниз и еле успел подставить руки. Приземлился он удачно, но ладони саднило: он ударился о холодные блестящие плитки пола. Ему вдруг захотелось взять и растянуться на животе. Прямо тут. Его охватило отчаяние. Теперь он даже не верил, что найдет маму. Она словно уподобилась всем тем вещам, которые только и ждут, когда вы отвернетесь, чтобы начать кочевать с места на место, а стоит вам попытаться застать их врасплох, как вот они уже неподвижней прежнего. Продолжает ли она наблюдать за ним, даже став невидимой?

— Эй, Камаль! Ну-ка вставай! Мальчики не плачут!

И руки матери уже скользят по груди, поднимают его.

Вот Камаль снова сидит под аркадой внутреннего дворика перед площадкой вместе с двумя из своих многочисленных теток. Утреннее солнце придает форму векам, скулам, подбородку, словно его лицо изваяно из мрамора. Он прямо из постели, не совсем еще проснулся и трет глаза. Холодок приятно щекочет живот. Мать стоит чуть поодаль. Подул легкий ветерок. Зажмурив глаза, он бегом преодолел разделявшее их расстояние и, уже устроившись у нее на руках, сделал вид, будто задремал. И она, поддерживая игру, сделала вид, будто баюкает Камаля.

Ему затем припомнилась толстая, неплотно стянутая коса, упавшая ему на лицо, ее нежное теплое прикосновение, темные струи материнских волос.

«Лезет же такое в голову! Весь этот вздор!»

И Камаль, зачарованным взглядом уставившись на холодную голую стену, произнес вслух:

— С тех пор я стал другим.

Силуэт узкоплечего юноши замаячил на фоне аркад, галерей, отблесков на воде, где блестел и светился все тот же золотисто-голубой день. Юноша каждый раз приходил, когда часы били пять, он учил Камаля французскому. Его звали… Как же его звали? Камаль уже не помнил. Да и какая, впрочем, разница? Все же интересно, что тогда толкало этого застенчивого человека без конца изъясняться на языке, который его ученик едва понимал. Дело еще осложнялось тем, что всякий раз он тщательно подбирал слова, прежде чем употребить их в своей речи, строившейся всегда строго по правилам и так контрастировавшей с его сконфуженным видом, что его просто нельзя было принимать всерьез. И ведь стоило матери или тем более отцу Камаля обратиться к нему по-арабски, и он тут же краснел, запинался, словно оправдывался, неизвестно, правда, в чем — в том, должно быть, что говорил на родном языке. Мадам Ваэд сдерживалась из последних сил, лишь бы не прыснуть со смеху, когда он в смущении принимался еле слышно, бессвязно бормотать. Даже и одежды своей, вполне приличной, хотя и поношенной, он, казалось, стыдился.

Этот юноша, росший, по всей вероятности, без отца, много читал. Камаль не помнил, чтобы хоть раз видел его без книги в руке или в кармане куртки. И сам он был такой возбужденный, такой обиженный и неловкий из-за чтения, разжигавшего его воображение. Лишь наедине с учеником он более или менее обретал уверенность.

Часто родители шли на такую уловку: еще до окончания урока приносили ему еду и ставили прямо на рабочий стол среди разложенных книг и тетрадей. Камаль очень скоро заметил, что эта трапеза, не предусмотренная соглашением, становилась для нашего философа сущим мучением. Почему же он не отказывался? Будучи не в состоянии преодолеть чрезмерную робость, он поглощал еду при ребенке, конечно же чувствуя себя уязвленным, хотя, возможно, в душе и благодарил. Его терзал голод, причем постоянно, — часто за ним наблюдая, Камаль имел возможность в этом убедиться. Однако, пока тот ел, Камаль бросал на него самые невинные взоры.

И вот с некоторых пор боязливый, гордый и столь приличный на вид юноша перестал вдруг приходить.

Через некоторое время его тетка, низенькая горбатая женщина, явилась к матери Камаля с объяснениями. Рассыпаясь в благодарностях и без конца извиняясь, она посетовала, что мсье Ваэд в качестве жалованья ограничился посылкой воспитателю своего сына барашка для жертвоприношений.

— Не подумайте, это справедливое вознаграждение, мадам, но бедный мальчик ожидал другого. Он так надеялся.

«Уж не засчитали ли, чего доброго, парню еду?» — спросил себя Камаль, но ответить толком не мог, вообще его мало сейчас заботило, чем кончилась та старая история. Однако Камаль с тревогой отметил, что он мог бы сегодня очутиться на месте Дахмана — Камаль припомнил-таки фамилию несчастного учителя. Он тоже, несмотря на все свои достоинства, выглядел бы жалким, если бы… Если бы кто-то — он ни сном ни духом не ведал, кто, никогда не встречал этого человека, не знал его имени — не позаботился о его образовании после смерти отца. Камаль как бы воочию увидел, кем бы он стал, не будь этих денег. Тот, другой, Камаль ничем не отличался от его давнего воспитателя Дахмана.