Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

— Отведите собаку в клетку. — Шимек провожает меня взглядом. Лицо у него серьезное. — Даже не верится, что я заблуждался. Знаете, после всего, что я пережил, начинаешь понимать цену истинной дружбы.

С неожиданной горячностью я произношу:

— Ой, я бы так хотела…

— Что?

— Я даже не сумею сказать. Утешить вас. Нет, это слишком претенциозно. Дать вам немножко человеческого тепла. Я ведь все время думала о вас. Представляла, как вы сидите с дочкой.

Изумленно и все еще с недоверием он смотрит на меня.

— Это правда? — Крепко, чуть ли не до боли он сжимает мне руки. — Спасибо. Я верю вам. Как нелепо все! Мы оба не верили друг другу. Но больше этого не случится.

У него хватает душевной тонкости: он не целует меня, лишь смотрит с признательностью и напускным отеческим тоном говорит:

— Вы, наверно, проголодались? Бегите-ка ужинать.

— А вы?

— Мне нужно писать отчет. Я прихватил сандвич и в термосе кофе.

Я не предлагаю ему остаться и помочь. Писать отчеты он предпочитает в полном одиночестве, в такие часы даже его секретарша не имеет доступа к нему в кабинет.

— Желаю успеха! — говорю я, улыбаясь глазами, губами, лицом. У меня как камень с души свалился, и, забыв про лифт, я вприпрыжку бегу по лестнице.

Недоразумение! Между нами было просто недоразумение! Как он сказал, мы оба не верили друг другу.

Я качу на мопеде домой и только об этом и думаю. Неожиданно мне в голову приходит одна мысль. Раз такое недоразумение произошло между профессором и мной, значит, оно может произойти с другими и, вероятно, происходит сотни раз на дню.

Тогда почему такое не могло случиться между нами и мамой? Я говорю «между нами», поскольку знаю, что и отец, и брат в большей или меньшей степени разделяют мои чувства.

Все, что она делает, раздражает нас, я уже не говорю про «девятины». Мы уже давно считаем, что она психически больна, может, не в тяжелой форме, но больна, и я сама неоднократно подумывала, не вызвать ли к ней психиатра.

А может быть, она, как Шимек, ждет от нас шага навстречу, взгляда?

Я не смела взглянуть на него. Боялась, как бы он не решил, будто я обрадовалась, увидев, что место около него освободилось. С моей стороны это было бы чудовищно. Поэтому я держалась в стороне, ждала, когда он сам подаст мне знак. А он ждал, чтобы это сделала я. Но в конце концов решился заговорить, и недоразумение рассеялось.

А мы разве когда-нибудь говорили открыто с мамой? Рассказывали ей, что у нас на душе? И разве мы не относились к ней так, словно она вроде и не принадлежит к нашей семье?

Ведь это же в основном из-за нее я никогда не приглашаю к себе подруг, а Оливье — приятелей. И к отцу тоже никто не ходит. Мы стыдимся ее. Опасаемся, что ее сочтут противной или с заскоками.

Неужели она этого не понимает? Или уже давно поняла и потому страдает? Может быть, в этом одна из причин ее запоев?

Мы уходим на весь день и оставляем ее одну. С утра разъезжаемся на мопедах, и редко кто из нас приходит домой обедать. Вечерами садимся за стол, и ни разу никто из нас не поинтересовался, как она провела день. После ужина отец запирается в кабинете, брат либо уходит, либо сидит у себя в комнате.

Кто все это начал? Но сколько бы я ни ломала себе голову, ответа мне не найти: корни уходят в слишком далекое прошлое.

Но если в основе лежит недоразумение, тогда все, что я думала о маме, неверно, и меня начинает грызть совесть. Как хочется сделать так, чтобы она жила с нами, как в нормальной семье, где царят доверие и любовь.

Профессор сжал мне руки и смотрел на меня взглядом, немножко еще печальным, но уже полным нежности. Я счастлива и хочу, чтобы все были счастливы.

Дома отец и брат уже сидят за столом и едят омлет. В кухне я нахожу тарелки из-под супа.

— Кто готовил? — спрашиваю я.

— Я, — почему-то виноватым тоном отвечает брат. — Открыл банку супа с горошком и взбил в кружке полдюжины яиц.

— К маме кто-нибудь заходил?

Они смотрят на меня с извиняющимся видом: дескать, в голову не пришло.

— Ладно, схожу спрошу, не нужно ли ей чего-нибудь.

Стучусь и открываю дверь. Мама сидит на кровати и безучастно смотрит на меня.

— Чего тебе нужно? — спрашивает она. — Опять будешь шпионить за мной?

— Ты что? Я пришла узнать, не нужно ли тебе чего.

— Ничего мне не нужно.

— Никто не приходил? Никто не звонил?

Мама язвительно усмехается.

— Ах да, я и забыла, что даже больная обязана сторожить дом.

Глаза у нее злые, злой голос. Видимо, потребовались годы и годы разочарований, чтобы она стала такой.

Была ли она когда-нибудь счастлива? Наверно, уже в детстве брат и сестры дразнили ее уродиной. А может, отец и вправду женился на ней только потому, что она была дочкой полковника. Догадывалась ли об этом мама, и если да, то с самого ли начала? Или глаза у нее открылись лишь со временем?

Я живу с нею со дня своего рождения, а сейчас вдруг убеждаюсь, что совершенно не знаю ее. Когда я смогла судить маму или, верней, решила, что имею на это право, она уже была такой, как сейчас, и докопаться до прошлого не было никакой возможности.

— Мама, ты не хочешь есть?

— Ты же знаешь, я не ем, когда болею.

— Может, я могу что-то сделать для тебя?

Выгляжу я, надо полагать, неловко, по-дурацки. Такую перемену отношений, по сравнению со вчерашним днем или даже с сегодняшним утром, конечно, трудно воспринимать.

— Что это с тобой? — саркастически осведомляется мама.

— Я просто много думала сегодня о тебе.

— Неужели?

— Подумала, что мы слишком надолго оставляем тебя в одиночестве.

— А не будешь ли ты добра и сейчас оставить меня в одиночестве?

— И еще я хочу тебе сказать, что я люблю тебя.

— Вот черт!

Да, мне лучше уйти. Похоже, ей стало хуже, а не лучше. Сама понимаю, насколько я нелепа и неловка.

— Спокойной ночи.

Мама не отвечает. Она курит. Поверх сорочки на ней выцветшая синяя ночная кофта, оттеняющая ее черные волосы и глаза. Нет, она не казалась бы такой некрасивой, если бы…

Ладно, хватит об этом думать. Я встряхиваю головой и направляюсь в кухню: поджарю-ка я и себе омлет.

Оливье поднимается наверх, отец уходит в кабинет, а я машинально включаю телевизор, точь-в-точь как мама.

VI

Профессор не заговаривал со мной, не попросил остаться после работы, но в течение дня мы много раз встречались взглядами. Убеждена, между нами возникло какое-то тайное понимание, и на нас сразу снизошел душевный покой.

Знаю, что бы ни случилось со мной или с ним, ни один мужчина не займет в моей жизни места, принадлежащего Шимеку. Я ничего не прошу у него. Возможно, это больше всего и вдохновляет меня Я хочу только отдавать и буду счастлива, если он согласится принять.

Сослуживцы давно уже знают, что между нами что-то есть. Они понимающе переглядываются, когда видят, что я остаюсь после работы, и невольно бросают насмешливые взгляды на каморку, где стоит раскладушка.

Ничего-то они не понимают, но я на них и не сержусь. И у меня совершенно нет потребности объяснять им то, что для меня так просто. В детстве я видела крестные ходы: мужчины и женщины идут вслед за святыми дарами, держа зажженные свечи, и я помню лица, озаренные безграничной радостью, глаза, которые не видят, что происходит вокруг, но устремлены к какому-то дальнему видению, непостижимому для других.

Вот и я себя чувствую примерно, как эти верующие, и спокойно воспринимаю лукавые улыбки подруг.

Понимает ли Шимек, что он значит в моей жизни? Может быть, он все-таки чувствует мою беспредельную преданность и то, что без нее я не смогла бы жить?

Я ушла в любовь, как уходят в монастырь, и поэтому больше не принадлежу своей семье. Нет, я готовлю завтраки, готовлю ужины. Убираю в доме, катаю пылесос. Но все это лишь видимые, внешние действия, отделенные от моего внутреннего бытия.