Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Я обнаружила сломанное духовое ружье и детский велосипед Оливье. Мой велосипед со спущенными шинами тоже здесь. Как-то я ехала на нем по тропинке и налетела на дерево, доктору Леду пришлось наложить мне на голову несколько швов. Тут же наши старые теннисные ракетки с порванными струнами.

Согнувшись — крыша здесь низкая, — я пролезаю к торцовой стене и с изумлением вижу, что зеленого сундука нет. Он всегда стоял тут, набитый всяким тряпьем и лоскутами; я не помню, чтобы после моего рождения кто-нибудь брал его в дорогу. Должно быть, он сохранился с той поры, когда отец служил в Алжире и ему часто приходилось менять гарнизоны.

Никаких тряпок я не нашла, так что мне приходится спуститься в кухню.

Когда я отправляюсь спать, отец и брат уже лежат в постелях, и я мгновенно засыпаю.

Наутро я приношу маме кофе; как и следовало ожидать, она в очень скверном состоянии. Это второй день лечения, один из самых тяжелых. У мамы застывший взгляд, словно окружающий мир для нее не существует, и вся она обращена внутрь, на то, что происходит в ней. Она прижимает руку к груди и сотрясается от чудовищных судорог.

Несколько лет назад это производило на меня ужасное впечатление: я боялась, что она умирает. Но теперь я, как и остальные, привыкла.

— Лекарство приняла?

— Да.

— Через часок тебе станет легче.

Особенно, когда она глотнет спиртного. Организм ее протестует против навязанной абстиненции.

— Ты не знаешь, куда девался сундук, который стоял на чердаке?

— Какой еще сундук?

— Ну тот, что стоял у торцовой стены. Зеленый с желтой полосой.

Мама тяжело вздыхает, словно ей стало хуже, но я чувствую, что она просто хочет выиграть время. Да уж, хорошо я выгляжу: лезу с дурацкими вопросами, когда ей так плохо.

— Не помню. Да, когда-то он там стоял… Постой, постой… Как-то тут проезжал на грузовичке старьевщик, который ездит по деревням и фермам и скупает всякий хлам, завалявшийся на чердаках. Он поднялся со мной наверх. Я продала ему стол, у которого была сломана ножка, и два стула с соломенными сиденьями. Видимо, старьевщик взял и сундук. Он давно уже никому не нужен. Это было года два назад.

— Нет, в прошлом году я зачем-то была на чердаке и видела этот сундук.

Непонятно только, зачем маме понадобилось лгать. Я принимаю ванну и отправляюсь в Бруссе, где все ясно и определенно и где, в отличие от нашего дома, никто не пытается ничего скрывать.

То ли из-за этого сундука, то ли из-за вчерашней уборки я опять вспоминаю про Мануэлу и представляю, как она тащила свой чемодан из искусственной кожи до станции, а может, до автобусной остановки. Нет, что-то в этой картинке не клеится.

В обеденный перерыв я отпрашиваюсь у м-ль Нееф на час и еду на авеню Поль-Думер. Богатый дом из рустованного камня, высокие окна, лепные потолки. Не привратница, а швейцар в ливрее. Впрочем, слово привратница как-то не звучит в комнате вроде небольшой гостиной, которую я вижу через стеклянную дверь.

— Мне нужны господин и госпожа Лербье.

Их фамилию мне сказал Оливье. Лифт, стены которого обиты плюшем, плавно привозит меня на третий этаж. Я звоню и довольно долго жду; наконец открывается дверь и появляется девушка, по описанию похожая на Пилар, — маленькая, худенькая, черненькая, с большими карими глазами и приятной улыбкой.

— Вам кого? — спрашивает она. На ней передник и наколка из вышитого органди.

— Я хотела бы поговорить с вами.

— Нам не велено никого принимать дома.

— А можно, я спрошу позволения у вашей хозяйки?

— Даже не знаю…

У нее акцент, как у Мануэлы, но по-французски она говорит лучше. Видимо, давно во Франции.

Открывается дверь, и появляется дама в норковом манто.

— Пилар…

Испанка подходит к ней, и они тихо беседуют, поглядывая на меня. Наконец г-жа Лербье направляется ко мне.

— Что вам угодно?

— Извините, что я вторгаюсь к вам, но Пилар — землячка и подруга нашей служанки. А та несколько дней назад исчезла. Мне хотелось бы убедиться, что с ней ничего не случилось.

— Пилар, если вам что-нибудь известно, можете ответить на вопросы мадемуазель. — И, убедившись, что в ее сумочке крокодиловой кожи все на месте, г-жа Лербье уходит.

— Когда вы в последний раз видели Мануэлу?

— В прошлую среду.

— Вы провели вместе весь день?

— Да. В среду я выходная. Утром отсыпаюсь, а днем мы с Мануэлой ходим по магазинам или идем в кино. В ту среду мы пошли в кино. Потом у нее было свидание, а после мы снова встретились.

— Вы, как обычно, ужинали на авеню Ваграм в ресторане?

— А откуда вы знаете?

У стены стоит зеленый плюшевый диванчик, и мы на него присаживаемся, причем Пилар — не без робости.

— Мануэла рассказывала, что перед тем как отправиться на танцы к Эрнандесу, вы ужинаете на авеню Ваграм.

— Да, это так.

— А к Эрнандесу вы пошли?

— Да.

— У вас там много друзей?

— Я почти всех там знаю. Там только испанцы — и посетители, и официанты, и музыканты. Мой друг играет там в оркестре. Поэтому я остаюсь до закрытия.

— А у Мануэлы тоже есть друг?

— У нее много друзей.

— Вы хотите сказать, любовников?

— Понимаете, она часто их меняла. Она очень веселая и не из тех, кто цепляется за одного мужчину.

— А как она возвращалась в Живри?

— Иногда на последнем автобусе. А иногда ее отвозил кто-нибудь из наших друзей на машине. Так было и в прошлую среду. Нас было не то пятеро, не то шестеро, считая и Хосе. Хосе — это мой музыкант. Мы утрамбовались в малолитражку и всю дорогу пели.

— Мануэла была веселая?

— Как всегда.

— А она не говорила, что собирается уйти от нас?

— Нет. Ей у вас нравилось. Да ей всегда все нравится.

— А в Испанию возвращаться она не собиралась?

— Да нет же! Десять лет назад у нее умерла мать. У ее отца крохотный клочок земли, и ей приходилось вести хозяйство и ухаживать за шестью братьями и сестрами. Она всегда мечтала уехать в Париж. Едва получив документы, сразу сбежала из дому, потому что отец ни за что не отпустил бы ее.

У меня начинает складываться новый образ Мануэлы, не похожий на прежний.

— Про моего брата она вам рассказывала?

— Про Оливье?

— Вы даже знаете его имя?

— Он еще совсем молоденький, наивный, да? Мануэла говорит, что у него до нее не было женщин и он очень боялся показаться неловким, — и Пилар рассмеялась грудным смехом, как Мануэла.

— Он хотел жениться на ней?

— Во всяком случае, клялся, что у него это серьезно, и требовал, чтобы она перестала ходить на танцы к Эрнандесу. Он страшно ревнивый.

— А про отца?

— Да, она рассказала, что у вас там было, и очень смеялась.

— Почему?

— Вы уж меня извините, но вы же знаете, что Мануэла ни к чему не относилась серьезно, и мы привыкли все друг другу рассказывать.

— Скажите, отец предложил ей уйти от нас?

— Да.

— Он предложил снять для нее квартиру, да?

— Да. Я не решалась рассказать вам про это. Похоже, у него это тоже первая в жизни любовница.

— Мануэла не согласилась?

— Ясное дело, нет.

— Но почему?

— Ну, как бы вам это объяснить… Понимаете, ничего бы из этого не получилось.

— А вас не удивляет, что она не дает о себе знать?

— Удивляет.

— И что же вы решили?

— Что она нашла нового дружка или сменила место.

— Но это точно, что она никогда не говорила о возвращении на родину?

— Точно.

— А что она рассказывала про мою мать?

— Что она… немножко не такая, как все.

Пилар едва не произнесла «сумасшедшая».

— А у Эрнандеса никто ничего не знает про нее?

— Я вчера была там. Все удивлялись, почему я одна. Но я уже знала, что Мануэлы нет в Живри.

— А откуда?

— Обычно мы раз в два-три дня перезваниваемся. А тут трубку взяла ваша мать и сообщила, что Мануэла уехала в Испанию. Ну, я решила, что это просто предлог, чтобы бросить службу.