Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Надо думать, я единственная француженка в зале, и они на своем языке перекидываются шуточками на мой счет.

— Вы знаете такую девушку — Мануэлу Гомес?

— Si, senorita. Да, мадемуазель.

— Она здесь?

— Сегодня среда?

— Нет, четверг.

— Она приходит только по средам вместе с сеньоритой Пилар.

Каждая его фраза сопровождается улыбками или смехом остальных мужчин.

— А вчера приходила?

— Как?

— Вчера была среда. Они были здесь?

— Нет, мадемуазель. Только сеньорита Пилар.

Не понимаю, что смешного в его словах? Наверно, они регочут из-за его тона. Видимо, мы выглядим как пара комиков.

— А вы не знаете, куда она уехала?

— Сеньорита Пилар?

— Нет, Мануэла.

Я начинаю раздражаться.

— А! Так вы говорите о Мануэле! Красивая девушка!

— Есть тут кто-нибудь, кто знает, куда она уехала? У нее есть друг?

— О, у нее очень много друзей, мадемуазель. — Он произносит «мадемесель» и как-то по-особенному подчеркивает это слово. — Очень много.

— Я хочу сказать, друг, с которым она встречалась наедине.

— Она со многими встречалась наедине.

Продолжать в таком же духе нет никакой возможности. Узнать я ничего не узнаю, зато они потешатся всласть.

— Станцуем, мадемуазель?

— Благодарю вас. Мне надо идти.

Я расплачиваюсь. Они пытаются задержать меня.

— Может, рюмочку испанского коньяка?

Я что-то бормочу и ретируюсь к выходу. Остается проскочить мимо парней, стоящих на улице.

Придя сюда, я не узнала ничего нового, кроме того, что Мануэла пользуется широкой известностью у Эрнандеса и не дичится мужчин. Ну, в этом-то я не сомневалась. На углу тупичка я чуть не налетаю на быстро идущего человека, уже открываю рот, чтобы извиниться, и вдруг узнаю брата.

— Что ты тут делаешь? — интересуется он, хотя заранее догадывается об ответе.

— Пыталась узнать что-нибудь о Мануэле.

— Удалось?

— Нет. Они потешались надо мной. Но вчера она не приходила.

— Ты что, беспокоишься?

— Даже не знаю. Но мне было бы куда спокойней, знай я, где она. Не нравится мне тайна, окутывающая ее уход.

— А знаешь, чем я сейчас занимаюсь?

— Нет.

— Я уже два дня прогуливаю занятия и с утра до вечера слежу за отцом. Рано или поздно он пойдет на свидание к ней, и я подумал, что это единственная возможность узнать ее адрес. Но пока он ходит только из дому на службу, обедает один в соседнем ресторанчике, с обеда опять идет на службу, а вечером домой.

— Он не заметил, что ты за ним следишь?

— Похоже, нет. А если и заметил, мне чихать. При тех отношениях, которые теперь у нас…

— Ты к Эрнандесу?

— Да, туда. Пойду загляну на всякий случай, хотя не думаю, что мне повезет больше, чем тебе.

— Не пей много.

— Я за весь день выпил всего стакан пива.

— Пока.

— Пока.

Мы не целуемся. Мы не приучены к проявлениям чувств. И тем не менее мы с братом любим друг друга. Я страшно тревожусь за его будущее и хочу, чтобы он был счастлив.

Если бы не эта…

Ну вот, я, совсем как мама, все валю на Мануэлу. Но разве она виновата, что Оливье ухаживал за ней, и можно ли ее винить, что она не отказала в том, чего он добивался? С отцом — дело другое. Тут она могла бы…

А в сущности, почему? Я пытаюсь поставить себя на ее место. И опять слышу голос бармена, смех парней у стойки. Вполне возможно, что у них у всех что-то с нею было.

Она была веселая. Любила жизнь. Любила любовь. Хотела, чтобы все были счастливы.

Тогда почему она должна была отказать моему отцу, который ради нее забыл даже о своем достоинстве?

У меня нет никакого права попрекать ее. Виновата во всем атмосфера нашего дома.

Запуталась я. Хватит об этом думать. Когда я вернулась, отец поднялся в спальню, и я перед сном еще немножко убралась.

Утром во всем теле у меня ощущение усталости, ломоты. Отец, как всегда, спускается завтракать первым и украдкой поглядывает на меня.

— Ты что, плохо себя чувствуешь?

— Это от усталости.

— Надо искать прислугу. Ты не можешь тащить весь дом на себе.

— Пока мама не поправится, нет смысла кого-то нанимать.

— Как она?

Он спал с нею в одной постели, но они даже словом не перемолвились. Вне всякого сомнения, мама и утром, и вечером лежит с закрытыми глазами. И ему приходится спрашивать о ее состоянии у меня.

— Страдает. Три первых дня самые трудные.

— Она хоть что-нибудь ест?

— Спускается, что-то берет из холодильника, но ждет, пока я уйду.

— О Мануэле она с тобой не говорила?

— Я спрашивала ее.

— И что она сказала?

— Что ничего не знает. Короче, все то же, что говорила в первый день. Мануэла, дескать, объявила, что уезжает домой.

— И ты ей веришь?

— Нет. Я виделась с ее подругой Пилар. Она меня заверила, что быть такого не может, чтобы Мануэла вернулась в Испанию. Она ведь убежала из дому, потому что ей приходилось обихаживать отца и семерых братьев и сестер. У нее там ни минуты свободной не было.

— Что же с ней могло приключиться?

Отец задает мне этот вопрос, но так, словно обращается к себе, и я вдруг вспоминаю про зеленый сундук. И уже открываю рот. Хочу рассказать.

Нет, нет. Я уже готова сплести страшную историю, и отец будет прав, если в ответ пожмет плечами.

Спускается брат.

— Ну что, тебе больше повезло у Эрнандеса, чем мне?

— Удивляюсь, как я оттуда вообще ноги унес. Подошел я к бару и только заговорил о Мануэле, все в хохот. Как я сдержался, не знаю, но не мог же я драться один против десяти. Да, пожалуй, весь зал был бы против меня. Они сообщили, что пять минут назад одна девушка спрашивала о том же, и толкали друг друга локтями.

— Девушка — это я.

— Я понял. Ладно, мне надо поторопиться, чтобы не упустить отца. Правда, я очень бы удивился, если бы он отправился на свидание в такую рань.

— Боюсь, Оливье, ты на ложном пути.

— Да я и сам так думаю. Но раз уж начал, доведу до конца. Раз уж я бросаю университет, мне, в сущности, все равно, что за отцом следить, что ходить на лекции…

Сослуживцы заметили, что последние несколько дней я хожу хмурая, но насчет причин моего плохого настроения они заблуждаются. Правда, в столовой я стараюсь участвовать в разговорах, которые затеваются в нашей маленькой группе.

И вдруг часов около пяти — великая радость. Я работаю в лаборатории, кто-то останавливается у меня за спиной, и я вздрагиваю, услышав голос профессора:

— Не уходите. Вы мне сейчас понадобитесь.

Дрожа от благодарности, я оборачиваюсь, но он уже уходит и не глядит на меня. Неважно. Он подал мне знак. Попросил меня остаться.

Я считаю минуты, и лишь с огромным трудом мне удается сосредоточиться на работе. В шесть, возвещая конец рабочего дня, звенит звонок; большинство переодеваются и уходят. Но несколько человек задерживаются, чтобы что-то доделать.

Лишь в половине седьмого я остаюсь одна в маленькой лаборатории, и ко мне приходит профессор.

— Вы смотрели Жозефа?

— Да.

— Как пульс?

— Нормальный.

— Артериальное давление?

— Тоже.

— Выведите, пожалуйста, его. Удержите?

— Он привык ко мне.

— Похоже, никаких проявлений отторжения нет.

Он боится радоваться: успех все-таки неожидан.

Склонившись над собакой и не выпуская из рук фонендоскоп, Шимек тем же деловым тоном произносит:

— Мне вас очень недоставало.

Я молчу, боясь сказать хоть слово.

— Не ожидал, что вы так отдалитесь от меня.

— Я отдалилась? И вы поверили в это?

— Больше недели вы на меня не смотрите, даже ни разу не подошли ко мне.

— Я не решаюсь вам навязываться.

— Это правда?

— Поверьте, я так страдала от невозможности подойти к вам! Я думала, вы сердитесь на меня.

— За что?

— Не знаю. Я боялась надоедать вам.