Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

— И она даже не намекнула бы вам?

— Простите, не понимаю.

— Вы по-настоящему дружны?

— Она мне все рассказывала. Я ведь была единственной девушкой в Париже, кого она знала. Что же касается парней, она с ними веселилась, спала, но о чем думает, никогда не говорила.

— Большое спасибо, Пилар.

— Вы беспокоитесь, да?

— Даже не знаю. У нее, наверно, были причины уйти. Может, ее соблазнило предложение отца.

Если бы я не чувствовала, что профессор отдалился от меня, я поговорила бы с ним, и, возможно, он что-нибудь посоветовал бы. Но я не решаюсь. Ну, а у других лаборанток таких проблем, наверно, никогда не возникало.

Надо признаться, мне все тревожнее. Я даже немножко стыжусь этого. Временами убеждаю себя, что я все придумала, что у меня склонность, как у мамы, из всего делать трагедии.

Если мама ждет завершения курса лечения, чтобы позвонить в контору по найму, то это значит, что мне еще неделю придется убирать и готовить.

Горячего она все так же не ест и лежит в постели, когда кто-нибудь из нас возвращается домой. И только оставшись одна, пошатываясь, спускается в кухню и достает из холодильника что-нибудь перекусить. И иной раз вытаскивает из тайника, где хранятся ее запасы, бутылку. Забавно, но тайник мы так и не сумели обнаружить. Да, в этом смысле она потрясающе хитра.

Я заезжаю в Живри, покупаю мясо и овощи, а войдя в дом, сразу же поднимаюсь к маме. Она не читает, но и не спит, хотя глаза у нее закрыты.

— Это ты? — слабым голосом спрашивает она.

— Да. Как ты себя чувствуешь?

— Плохо.

— Очень болит?

Мама не отвечает. Неужели это и так не ясно?

— Никто не приходил?

— Я не слышала звонков.

— По телефону тоже не звонили?

— Нет.

— А когда тебе звонила Пилар?

— Это кто?

— Подруга Мануэлы.

— Да, какая-то испанка просила позвать ее. Я ответила, что Мануэла у нас уже не служит. Она спросила, куда Мануэла ушла, и я сказала, что уехала в Испанию.

— Мануэла так и сказала тебе?

— Да. Не в моих привычках врать.

Вот уж неправда. Она врет, но бессознательно. Вернее, так переиначивает истину, что сразу начинаешь путаться.

— Мануэла вызвала такси?

— Не знаю.

— Ты не слышала, она не звонила Леону или другому шоферу?

— Нет. Я плохо себя чувствовала и к тому же представляла, какой скандал устроит твой брат.

— А папа?

— Папа тоже. Мужчины сошли с ума. Стоит в доме появиться какой-нибудь девчонке, они липнут к ней, как мухи на мед.

— Ты не подвозила ее к автобусу или на станцию?

— Ну вот еще! Она сама решила уйти, пусть сама и добирается. Разве я не права? — К маме как будто даже вернулась ее былая энергия. — Я же говорю тебе: я плохо себя чувствовала. Я пошла в спальню и легла. Вроде бы слышала, как захлопнулась входная дверь. У меня был тяжелый приступ.

Не знаю, какая доля лжи в ее словах, но явно все происходило не совсем так.

— И вообще, с какой стати ты меня допрашиваешь? Разве мало того, что я не могу встать, что твой отец и твой брат не разговаривают друг с другом, что мы остались без служанки и я целыми днями дома одна? — Никогда в мамином голосе не было такой горечи. — Но не бойся. Через несколько дней я встану, и тебе больше не придется заниматься хозяйством. Я все возьму на себя, пока не найду кого-нибудь.

Я разочарована, мне даже как-то неприятно. Бог весть каким образом, но она добилась, что на душе у меня неспокойно. Чтобы приготовить ужин и навести внизу хоть какой-то порядок, времени остается в обрез. Я уже накрываю на стол, когда появляется отец и, полукивнув мне, собирается пройти в кабинет.

— Отец!

— Да?

— Я хотела бы задать тебе один вопрос. Это очень важно. Извини, что вмешиваюсь не в свои дела. Ты ведь предложил Мануэле снять ей квартиру в Париже?

— Кто это тебе сказал?

— Ее подруга Пилар, от которой Мануэла ничего не скрывала.

— И ты веришь этим девчонкам?

Я смотрю ему прямо в лицо, губы у меня дрожат, и чувствую я себя не слишком уверенно: ведь я впервые разговариваю в таком тоне с отцом. Как все это глупо! Но сейчас я гляжу на него, почти как на чужого человека, и вижу, что он виляет и тоже готов соврать.

— Да, верю.

— Ну, а если это правда?

Как он унижен, несчастен, как пытается сохранить достоинство, но это ему не удается.

— Разумеется, это твое право. Твоя личная жизнь меня не касается. — Отец не поднимает головы. — Но я хочу знать, потому что нас всех касается то, что произошло с Мануэлой. — Но отец все так же молчит. Ждет. — Ты не приезжал сюда, чтобы отвезти ее в Париж?

— Нет.

— И не ждал ее где-нибудь на дороге?

— Да говорю же тебе, нет!

— И у тебя нет ни малейшего представления, где она сейчас?

— Этот вопрос тебе лучше бы задать своему брату. Или своей матери, которая вполне могла выгнать ее.

— Спасибо.

Он тоже что-то скрывает. Нам обоим неловко, а тут как раз входит Оливье. Он с подозрением оглядывает нас. Теперь все у нас в чем-то подозревают друг друга.

— Что, еще не ели?

— А ты торопишься?

— Да, встречаюсь с приятелем.

Оливье никогда не рассказывает нам о своих друзьях, и они не заходят к нему. Может, потому что он стыдится мамы? Этой стороны его жизни мы совсем не знаем. Оливье уходит, приходит, когда хочет, то ужинает дома, то нет, бывает, пойдет прямо наверх, не заглянув в гостиную и не пожелав нам доброй ночи. Но может быть, это просто ребяческий способ доказать себе, что он ни от кого не зависит?

— С кем ты давеча ушел, Оливье?

— Да с приятелями.

— С факультета?

— Не знаю. Я их не спрашивал.

— А что, у тебя на курсе нет друзей?

— Да ну, снобы они все. А некоторые живут вроде нас, далеко от Парижа.

— А в Версале или в окрестностях никто не живет?

— Откуда я знаю!

Мне неизвестно, ходит ли он на танцы и даже умеет ли танцевать.

— Ну, о девушках вообще разговора нет.

— Я видела Пилар.

— Где?

— В доме, где она служит. Видела и ее хозяйку.

— А зачем?

— Хозяйка как раз уходила и позволила мне поговорить с Пилар.

— И что же тебе сказала Пилар?

— То же, что и тебе. Она не верит, что Мануэла вернулась в Испанию, а сказала так, наверно, для того, чтобы не говорить, что ей надоело у нас.

— Ну, мне-то она бы сказала.

— Ты уверен?

— Еще бы.

У меня такой уверенности нет. Через несколько минут мы опять сидим за круглым обеденным столом, и опять все молчат.

Я занялась уборкой, как вчера и позавчера. Моя тревога в связи с исчезновением Мануэлы не унимается, и часов в десять я неожиданно решаю поехать разузнать о ней у Эрнандеса. Брат уже ушел. Я стучусь в кабинет. Сообщаю отцу:

— Я выйду на часок.

— Не забудь ключ.

Дождя нет, но прохладно. Я доехала до авеню Терн, но тут мне пришлось спрашивать, как пройти. К кому ни обращусь, никто не знает, где этот дансинг. Наконец полицейский объяснил:

— Метров через сто налево между обувным магазином и кондитерской будет тупик. Это там, в глубине.

Оставив мопед на улице, я углубляюсь в тупик. В этой куртке с капюшоном вид у меня не слишком-то женственный. Над входом горит сине-красное неоновое название дансинга, у дверей группками стоят парни, курят и пристают с шутками к проходящим женщинам. Все говорят по-испански. Большинство парней в ярких рубашках.

Кое-кто из женщин отвечает парням в том же тоне. Другие краснеют и спешат войти. В зале под потолком висит большой зеркальный шар, отражающий свет прожекторов. Шар медленно вращается над танцующими, бросая блики на лица и стены.

Стены тут белые. Вокруг танцевальной площадки в два ряда столики, накрытые бумажными скатертями. Почти все места заняты. Оглядевшись, я направляюсь к бару, за стойкой которого сидят несколько мужчин.

— Можно фруктовый сок?

— С удовольствием, — отвечает бармен и подмигивает остальным.