Армия любовников

сам привез!

- Господи! Да отдайте! - закричала Ольга. - Я с ним всего ничего, раз поговорила и помогла отнести мольберт. Отдайте - и думать нечего.

- А если он гений?

- Тем более отдайте!

- Ну-ну, - сказал Кулибин. - Ну-ну... Твои дела.

- Какая свинья? Ты видишь, какая свинья? - Это она спрашивала меня, когда пришла в тот же день на время "проветривания".

Свиньей она называла Кулибина, сто раз передразнивая это его "ну-ну"...

Я же думала, что Кулибин уже обо всем этом забыл напрочь, а именно Ольга побежит искать "кого-нибудь умного", чтоб глазом посмотрел на картинки, что это ее "отдайте!" - абсолютно недозрелая эмоция, под ней сейчас барахтаются чувства сильные и страстные, и я противно так сказала, что да, конечно, надо отдать, кто она ему, но посоветовать родственникам оценить все, мало ли...

- Это уже их проблемы, - ответила Ольга.

Я ей не поверила.

- Сама поеду и отдам.

Она позвонила домой, трубку взял украинец.

- Скажи мужу, что я поехала в Тарасовку.

Видимо, он ей что-то сказал. Она вытаращила глаза:

- При чем тут ты?

- ...

- В школе все рисовали...

- ...

- Ну как хочешь... Встречаемся у расписания.

- Мой маляр - любитель искусств, - сказала она. - Хочет глянуть...

- Зачем же первому встречному? - спросила я.

- Знала бы ты...

Она рассказала, что жила с ним это время как старая жена со старым мужем... "Лет сорок вместе". И еще она мне сказала, что "любовь" теперь пишется "лябовь".

- Не знала? - сказала она. - Так знай.

"Дура, - подумала я, - какая она все-таки дура".

Но подумала и о том, что у слова есть энергетика разрушения. Тогда его лучше не употреблять, лучше совсем забыть.

Лябовь...

Лябо...

Ля...

Слово было исковеркано самым стыдным образом. Слово было изнасиловано изувером, и Ольга вдруг поняла, что никогда больше она не сможет услышать так, как раньше, что это наглое, с раскрытой пастью "я" уже встало впереди всей азбуки и корячится, и крючится, находясь в Радости Первого Лица и насильника тоже...

Я тоже запомнила это слово навсегда. Потом даже решила, что ничего в нем страшного нет. В какой-нибудь русской губернии вполне могут так говорить. Вообразила себе деревню-брошенку. Легко, радостно побежало по ней слово. Ах, эта неприкосновенность, это целомудрие речи, уже порушенное, и иногда столь замечательно точно. Тут слышу: "Он такой цепур голдовый". Переспросила: "Это кто?" - "Ну, этот, что пальцы веером!" - "А! Как вы сказали?" - "Цепур голдовый. Да понятно же, понятно!.. Золотая цепь на шее там или еще где". "На дубе том..." - добавила я. - "Ну, это уже грубость... Люди могут обидеться".

Я уже ляблю лябовь... Из далекой, придуманной мною деревеньки мне беззубо улыбаются бабки. "Ишо не то говорим, милка, ишо не то..."

Слово заслонило факты жизни. А они были таковы, что Ольга ехала с Сэмэном в Тарасовку.

Он сказал ей, что душой млеет в подмосковном лесе. Что он в нем как в материнской утробе.

Тепло, нежно,