Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

— Ты что! Здесь такого, поди, и не водится.

— Тогда просто воды.

— Коктейли на халяву!.. Сейчас хряпнем и укомплектуем тебя новыми смелыми проектами. Верь мне. Из меня идеи так и прут.

Гортензия вяло поблагодарила и подумала: «Ну что бы мне в него влюбиться? Чего у меня Гэри из головы не идет?»

Она смотрела Николасу в спину: он раскланивался направо и налево, кому-то на ходу бросал: «Of course! I call you!» Он со всеми на дружеской ноге. «А вот я тут никого не знаю. Я Гортензия Неизвестно Кто. Два года живу в Лондоне и все так же прозябаю в безвестности».

К ней подошел какой-то молодой человек и, потягивая через длинную соломинку что-то ярко-голубое, спросил:

— Ты, случайно, не знакомая Гэри Уорда?

— Кого-кого?

— По-моему, я тебя как-то видел с Гэри Уордом, нет?

— Если ты так пытаешься знакомиться, осади назад. Какой еще Гэри Уорд? Первый раз слышу.

— Да? Странно, мне казалось… Он ведь, знаешь…

Но Гортензия отвернулась и принялась искать глазами Николаса. Тот уже пробирался обратно с двумя яркими коктейлями в руках. Он мотнул головой в уголок, где можно присесть. Гортензия уткнулась головой ему в плечо.

— Скажи мне как есть, мне терять нечего… Я очень толстая?..

Словом, сегодня ей только не хватало набиваться макаронами по пятьсот тысяч калорий на ложку.

— Ты почему не ешь, Гортензия? Невкусно? — с тревогой спросил Руперт, накручивая на вилку целый шмат.

— Просто не хочу.

— Через не хочу, — наставительно вмешался Питер. — Руперт, между прочим, старался, готовил, а ты привередничаешь. Нехорошо, Гортензия, нехорошо! Не будь такой эгоисткой! Ты не одна на свете!

— Чем это, интересно, я помогу банановым республикам, если стану давиться вашими макаронами?

— Это не просто макароны. Руперт в них, можно сказать, душу вложил…

— Да провались ты! — закричала Гортензия, отпихнула тарелку и опрокинула стакан с дешевым красным вином. — Хватит уже вешать на меня всех собак, ты, аятолла!

И с воплем: «Всех, всех вас ненавижу!» — кинулась в свою комнату.

— Что это с ней? — Том снова вытянул ноги в дырявых носках на журнальный столик. — Проблемы?

Питер подложил себе в тарелку тертого сыра и сурово пояснил:

— Она думала, после шоу в «Харродсе» на нее посыплются приглашения на работу, а вышло — фигушки. И наша принцесса разобиделась на весь белый свет! Ничего, ей полезно. Пускай поучится жизни.

Жан Прыщавый хитро ухмыльнулся и заявил, что макароны удались на славу. Там, случайно, добавки не осталось?..

Ширли вконец запуталась.

Собственная жизнь словно не давалась ей в руки: она беспомощно смотрела на нее и не понимала, то ли это полный раздрай, то ли новые горизонты. Все, что с ней происходило, происходило как-то само по себе: налетало, как порыв ветра. И выметало все подряд.

Жизнь сметала все ее счастье. А ведь сколько лет она это счастье терпеливо, по кирпичику выстраивала! Взамен ей предлагалось какое-то другое счастье: мужчина, с которым непонятно было как обращаться.

Еще каких-то полгода назад она твердо стояла на ногах, руки в боки и была всем довольна. Даже задавалась. У нее был сын — красивый парень, уравновешенный, порядочный, умный, с юмором, любящий, ее самый любимый, самый близкий человек. Было тело, с которым можно окунуться в ледяной пруд в Хэмпстеде и не схлопотать при этом ни кашля, ни чиха. Была своя организация, на которую она не жалела ни времени, ни денег. Деньги были от матери, и Ширли еще долго не желала их брать… Наконец, были любовники. На случай если приспичит повытравлять из души всякие страхи и слабости — пережиток прошлого, в котором ей не хотелось копаться. Она просто принимала его как данность. «Ну, вот я такая, и что? Кто без слабостей, кто без страхов?.. Пусть первый бросит в меня камень».

Сколько времени она ваяла, лепила это счастье своими руками, укрепляла его, надстраивала, прибавляла где лепнинки, где фриз, где крепкую балку… А паскуда-жизнь взяла и наддала по этому милому, любимому дому со всей дури.

Будто счастье надолго — это ей заказано. Это, мол, просто перегон, передышка перед новой бедой.

Началось все с вопросов Гэри про отца. Они сидели на кухне, у посудомоечной машины. В тот вечер Ширли в первый раз почувствовала, как Жизнь подошла к ней тихонько, положила руку на плечо и промолвила: «Готовься, голубушка, морально, скоро хлебнешь». Но Ширли тогда привычно, как опытный боксер, вобрала голову в плечи и снесла удар не моргнув. Она сумела сжиться с этой мыслью, даже как-то обтесать ее, облагородить: обломала все шипы, из колючего стебля сделала изящную, долгоногую, душистую розу. Не без труда, конечно. Потрудиться ей пришлось над собой: научиться расслабляться, проявлять понимание, улыбаться… расслабляться, проявлять понимание, улыбаться…

И все по новой.

Потом эта его поездка в Шотландию. Ей страшно не понравилось, что Гэри не удосужился сказать ей об этом прямо, а оставил сообщение на автоответчике. Значит, нарочно позвонил, когда знал, что мать будет занята и говорить не сможет. Боялся. Уклонялся от встречи, от разговора.

Потом — как он заявился спозаранку домой, швырнул на кровать пакет с круассанами, и этот его возглас: «Только не он!..»

И наконец — как он внезапно сорвался и удрал в Нью-Йорк.

На этот раз он прислал ей письмо по электронной почте. Какая все-таки мерзость эти новые технологии! Как нарочно придуманы для мужиков, чтобы смываться — и при этом как будто все так и надо. Испарился, и не подкопаешься к нему! Чинно-благородно!

Гэри написал очень благородное письмо. Но это-то ей и не понравилось. Ей не нравилось, что сын обращается к ней как мужчина, на равных. «Ширли…» Вот, пожалуйста, уже не «мама», а «Ширли»! Раньше он никогда не называл ее по имени…

«Ширли, — писал он, — я уезжаю в Нью-Йорк. Поживу там, по крайней мере до тех пор, пока не станет ясно, зачислили меня в Джульярдскую школу или нет. Здесь я больше оставаться не хочу. Тут произошло много такого, что мне не нравится…»

Чего «такого»? Знакомство с отцом? То, что он застал у нее в спальне Оливера? Какая-нибудь интрижка? Опять поругался с Гортензией?

«Ее Величеству Бабушке я сказал. Она меня на первых порах финансово поддержит».

Бабушке он, значит, сказал. С ней — посоветовался. Она, стало быть, выразила согласие.

«Мне надо пожить одному. Ты замечательная мать, ты была мне одновременно и матерью, и отцом, ты воспитывала меня мудро, тактично, с юмором, и я всегда буду тебе за это благодарен. Каков я сейчас, таким я стал благодаря тебе. Спасибо. Но сейчас мне нужно уехать, и ты должна меня отпустить. Не волнуйся за меня. Гэри».

Вот так! Пара строчек, и привет!

Да, была еще приписка:

«Когда обустроюсь, сообщу свой почтовый адрес и телефон. Пока пиши по электронной почте, я смотрю письма регулярно. Не беспокойся. Take care…»

И все. На этом пора счастья в ее жизни закончилась.

С сыном она была счастлива, как ни с одним мужчиной на свете.

«А теперь-то что мне делать?» — бормотала Ширли себе под нос, глядя, как снуют по улице машины, как ветер рвет из рук зонтики у прохожих, как они втягиваются в метро, маленькие суетливые муравьи. Порывы ветра с дождем. Порывы жизни.

Не любит жизнь застоя.

И тут на подмостки вышел Оливер.

Вид у него был как у монарха, который старается не зазнаваться. Смех — как у добродушного людоеда. Да, он смеялся рокочущим, в несколько октав, смехом, который покрывал слова. Веселый, радостный рык. Совершенно неотразимый. Его смех было слышно издалека, и невозможно было удержаться от улыбки: вот, думалось не без зависти, бывают же счастливые люди!..

Когда они любили друг друга, в этом было что-то простое, теплое и здоровое. Как печь хлеб. Оливер тискал и мял ее ласково, как булочник тесто, и выпекал нежность, добрые надежды, мир на земле для всех мужчин и женщин, которые любят друг друга…