Привычка выживать (СИ)

- Да, конечно, - Пит силится улыбнуться, и с трудом возвращается в реальность. Сердце бьется слишком часто. Лоб покрыт испариной. У Эффи опять ледяные руки, но чувствительность пальцев возвращается так медленно, что Пит на секунду представляет, что пальцев у него больше нет. Что у него больше ничего нет. Что те части тела, которые больше всего интересовали его палачей в Капитолии, уже не подлежали восстановлению и были удалены. Пит неосознанно тянется к протезу на ноге. И дышит; кислород кажется ему раскаленным.

Он сходит с ума.

Теперь, когда действие таблеток обращается против него, он сходит с ума.

Эффи щелкает его по носу.

- Пит?

(Скоро здесь не будет никакого Пита, - оживленно встревает мертвый президент, до этого со смешанными чувствами наблюдающий за сонной Китнисс, - скоро здесь будет только капитолийский переродок. – Призрак кажется вполне счастливым. Призрак, кажется, добился всего, чего хотел, чего бы он там не хотел.)

- Да, Эффи, я здесь, - говорит Пит, и делает глубокий вдох. Нельзя позволять страху возвращаться. Нельзя позволять чувствам возвращаться именно сейчас.

- Тогда отзывайся, - улыбается равнодушная Эффи, в глубине зрачка которой Пит видит понимание.

Аврелий предупреждал его, что все будет именно так. Предупреждал, что все вернется на круги своя постепенно, но сперва восполнив с лихвой все то время, которое он прятался в собственном равнодушии. У всего есть своя цена. Интересно, Эффи знает, как много и как скоро придет черед ей расплачиваться по старым счетам?

Хеймитч, не подающий голоса из принципа, наблюдает за ними двоими не с интересом, а, скорее, с опасением. Должно быть, Хеймитчу все уже известно. О том, что вместо одной охморенной неизвестно на что Китнисс, он получит Китнисс, с трудом справляющейся со своей наркотической зависимостью, и Пита Мелларка, возвращающегося, очевидно, к своему состоянию до лечения от охмора.

И это все – за три или около того недели до финального Шоу.

И это все – на глазах Капитолия.

- Хорошо, - Эффи чуть повышает голос, и Китнисс, впавшая в сонное оцепенение, резко дергается. Распахивает глаза, и тревожно осматривается. Цепляется взглядом за детали – за руки Эффи и Пита, за взгляд Хеймитча. Несущественные детали, которые, очевидно, позволяют ей ориентироваться в пространстве, которого не было ни в одной из придуманных ею реальностей.

Наверное, только Пит обращает внимание на то, как Китнисс осторожно проверяет свои запястья. Кончиками пальцев ощупывает вены, едва ли не до локтя. Кажется, она ищет иглы от капельниц или следы от уколов. Кажется, она тоже сходит с ума, но совсем не так, как сходит с ума он.

- Зачем мы вообще летим в Двенадцатый Дистрикт? – спрашивает Хеймитч, хотя Эффи уже не раз отвечала на этот вопрос.

Впрочем, Эффи нечеловечески вежлива.

- Это часть шоу. Репортаж о том, как вы вспоминаете свое прошлое, возвратившись туда, откуда все началось. Во время революции Китнисс уже приходилось такое проделывать, - Китнисс вяло обращает внимание на собственное имя; взгляд ее дергается, а затем опять цепенеет. Оцепенение – не так уж плохо. Перед самым полетом она вдруг начала хохотать в голос, и хохотом своим насмерть перепугала пилота. А утром чуть не разбила о голову Джоанны чайный сервиз лишь потому, что Джоанна потрепала сонную и злую со сна Каролину по плечу. Или потому, что Джоанна назвала Каролину «маленькой кровопийцей».

- Видео будет что нужно, - хмыкает Хеймитч. – Вот мой дом, его разбомбили до последнего камня. А вот мой дом в Деревне Победителей, он развалился самостоятельно.

Эффи возвращает ему острую улыбку и едва заметно морщится от негодования.

- Меньше сарказма и больше драмы, - говорит со знакомой интонацией, ранее принадлежавшей Джоанне. – Ваши дома были приведены в порядок заранее. Никаких проблем возникнуть не должно.

- Неужели? – язвительно спрашивает Хеймитч и показывает глазами на скорчившуюся Китнисс. Кажется, действие успокоительного вот-вот подойдет к концу. И вновь начнется шоу – не такое фееричное, как то, что замыслил Плутарх, но не менее драматичное. Затем взгляд Хеймитча останавливается на Пите, и Пит делает вид, что оскорблен до глубины души новыми подозрениями.

Он не может сорваться сейчас. Он не должен сорваться сейчас. Не должен.

В деревне победителей они проводят не так много времени. Съемочная бригада действует на редкость организованно. Китнисс, чуть более живая, чем минуту назад, но еще не впавшая в буйство, сносно прогуливается по своему старому дому, и вид у нее действительно на редкость драматичный. Вся съемочная бригада в один голос заявляет, что во взгляде Огненной девушки так много эмоций, что слова будут уже излишними и даже пошлыми. Хеймитчу так просто отделаться не удается, и, пока он строит что-то перед камерами, Пит переговаривается с Эффи.

- Мне нужен предлог, чтобы вновь увидеться с Аврелием, - говорит очень тихо.

Он не видел своего лечащего врача с той памятной беседы. А у Пита уже много новостей. О том, что Аврелий ошибся. С эмоциями возвращаются и старые, почти забытые приступы. А вместе с приступами возвращается опасность для жизни Китнисс Эвердин.

Эффи не кажется удивленной подобной просьбой. Эффи кажется немного испуганной.

- В последний раз я видела Аврелия тогда же, когда ты говорил с ним.

Она ничего не добавляет, поглядывает по сторонам. Ее страх, страх настолько сильный, что она уже не может его скрывать, передается и Питу. Страх, охватывающий все внутренности и будто сжимающий их. Страх, становящийся паранойей, от которого нет ни лекарства, ни противоядия, который питается только судорожными, лишенными логики предположениями, каждое из которых хуже другого.

- Здесь немноголюдно, - говорит осторожно Пит, пытаясь сделать их разговор неопасным.

Эффи пожимает плечом.

- На самом деле, восстанавливается другая часть города. Та, что ближе к шахтам, которые все еще пытаются восстановить. Желающих вернуться сюда почти нет. Еще меньше, чем было вначале. Они приезжали сюда, работали здесь какое-то время, а потом оставляли надежду.

Надежда. Они оставили надежду. Была ли она здесь вообще когда-либо, еще до того, как все было превращено в пыль? Не похоже, что была. Была лишь хрупкая видимость, и с течением времени она стала пеплом.

Китнисс тащит всех на Луговину. Долго стоит у самого края братской могилы целого дистрикта, и просто молчит. Она даже не плачет, думает о чем-то своем, и не видит камер, пожирающих каждое ее движение, так голодно и жадно, что Пит с ужасом думает – еще мгновение, и от той, прежней Китнисс, не останется даже пепла. Только память. Его память, искаженная и испорченная действием яда, и память других, память, которая так же подвержена гниению.

Хеймитч тоже изучает лицо Китнисс. Его вновь терзают вопросы, на данный момент остающиеся без ответа. То, что Китнисс действительно охморена, кажется ему нереальным. Он с трудом, но все же видит ту Китнисс, какой была она, выкрикивая имя своей сестры на Жатве. Ту Китнисс, которая не умела общаться с людьми. Ту Китнисс, которая неожиданно хорошо сыграла роль влюбленной девушки, чтобы после стать символом сопротивления. И все же есть в ней что-то сломанное, какая-то трещина, какое-то несоответствие, которое не бросается в глаза, если не знать, что оно есть. Хеймитч чувствовал его уже тогда, когда говорил, что смерть ей к лицу. Оказалось, что ей к лицу вовсе не смерть. Ей к лицу то, что называют забвением памяти. Ей к лицу то, что сделало из нее, такой неправильной и неудобной для приказов, послушную марионетку. В меру уверенную, повзрослевшую, острую, но смиренно подстраивающуюся под правила чужого шоу. Конечно, прежняя Китнисс вряд ли согласилась бы продолжить участвовать в Играх, которые даже не были объявлены. Вряд ли не нашла бы способа скорректировать планы Плутарха. Голодовкой, например, или постоянными истериками. Или тысячей других безумно глупых решений в ситуации, в которую она вновь попала не по своей воле.