Своя ноша

Автобус останавливается, из него выходят обыкновенные люди в обыкновенных городских костюмах. Мальчишки и девчонки разочарованы: «А где же клоун?»…

— Ну как? — озабоченно спросил Куб, не обладавший выдержкой своего товарища.

— Чувствуется, вы уже писали прежде.

— Мы Литературный институт в Москве закончили, — скромно признался Эджин.

— Имени Горького?

— Нет.

— Разве есть еще какой-то литературный институт?

Гости переглянулись, замялись, а Куб, густо покраснев, покаянно признался:

— Эдька не совсем точно выразился. Библиотечный…

Ага, попались, голубчики! Теперь-то я вас взыщу за шляпу!

— Библиотечный! Вот бы никогда не подумал, что там учатся парни.

— Литературу мы изучали по университетской программе, — самолюбиво произнес Эджин, покосившись на голубой с золоченым гербом ромбик на лацкане моего пиджака.

— Некуда было деться, — хмуро признался Куб. — Толкались и в литинститут. По конкурсу не прошли.

— А кем вы здесь работаете?

— Куб — директор областного Дома народного творчества, а я — директор методкабинета культпросветработы.

— Ого! Сразу после института — в директора! Редкий случай. Знаете, я сейчас же проставлю под фамилиями ваши громкие титулы. Зарисовка заиграет, да и в газете у нас это любят.

— Пожалуйста, не надо, — взмолился Куб, — мы равнодушны к титулам.

— А к чему неравнодушны?

— К литературе.

— Надеетесь, со временем ваши фамилии получат журналистскую или писательскую известность?

— Ради газеты мы охотно бы расстались со своими высокими должностями, — сказал Эджин.

— Давно вместе пишете?

— Пять лет, — ответил Эджин.

— С того дня, как познакомились, — улыбнулся Куб. — Познакомились мы с ним интересно. В институте я его сразу приметил. Длинный, щеголеватый: костюм с иголочки, рубашка шелковая, галстук тоненький. Подумал, вот хлыщ узкопленочный, надо набить ему как-нибудь морду! А тут Эдька сел, закинул ногу на ногу, вот так же, как сейчас, и я увидел у него на носке дыру, а сквозь нее — грязную черную пятку. Обрадовался — свой парень! Ударил по шее — и с той минуты мы с ним соавторы.

Куб хохотнул, а Эджин, недовольно взглянув на него, скинул на пол болтавшуюся в воздухе ногу.

— Веселые парни. Жаль — вдвоем пишете. В мой отдел нужен литсотрудник. Но штатным расписанием такой вариант не предусмотрен.

Эджин заторопился, встал.

— Очень, очень приятно, что познакомились… Зарисовочку-то скоро увидим в газете?

— На неделе, полагаю, увидите.

Оба по очереди пожали мне руку и направились к двери. Впереди — долговязый Эджин, следом — короткий квадратный Куб.

Не успел я выправить зарисовку — в кабинет бесшумно вплыла Манефа.

— Что за Пат с Паташоном плиходили? — миролюбиво картавя, спросила она.

— Это были Ильф и Петров.

— Да? Котолый из них Ильф.

— Маленький, наверно.

— Холошо пишут?

— Ничего. Можно печатать.

— А не площелыги они?

— Напротив: очень важные особы! Директора крупнейших областных учреждений!

— Не мистифицилуй, пожалуйста.

— Честное слово. Ильф — директор Дома народного творчества, Петров — директор методкабинета культпросветработы.

— Покажи, что они плинесли.

Я протянул листки: Манефа с профессиональной быстротой пробежала по ним глазами и, возвращая, сказала:

— Сдай сегодня. Закажу художнику лисунок. Поставлю в восклесный номел.

И пошла. Посреди комнаты повернула в мою сторону отягченную пышными золотистыми волосами голову:

— Плигласи их завтла ко мне.

— С превеликим удовольствием. — Я наклонился низко к столу, чтобы спрятать от Манефы неподобающую ухмылку, однако она ее заметила и сердито стукнула дверью.

В редакции все знали о ее пристрастии к молодым дарованиям. Она любила открывать и печатать их, причем печатать, нарушая всякую газетную субординацию. Материалы новоиспеченных талантов попадали к ней на стол, минуя отделы, она сама правила их и сразу же ставила в номер. К сожалению, больше месяца покровительствовать она не умела. Уставала, разочаровывалась, пугалась чего-нибудь, или просто появлялось новое дарование, и, забыв о старых привязанностях, она начинала лелеять его с прежней страстью. Этой чертой Манефа походила на некоторых именитых писателей, которые шумно и радушно поддерживают молодого литератора, пока он средне, ученически пишет, и отворачиваются от него, как только он чему-нибудь научится.

Я перепечатал на машинке зарисовку, отнес Манефе и стал собираться домой. Сипло задребезжал телефон. Я снял трубку.

— Эджин вас беспокоит. Эджин Ветров.

— Хотите что-нибудь исправить в зарисовке?

— Нет, — замялся Эджин и замолчал.

— В чем тогда дело?

— Не придете ли вы к нам сегодня на ужин? Жена борщ сварила. А у меня еще с Москвы бутылочка «Муската» сохранилась.

Вспомнив наставление Петра Евсеевича: не пей с кем попало, будь бдительным, — я отказался.

— Подождите одну минутку! — торопливо крикнул Эджин, и в ту же секунду в трубке решительный женский голос предупредил:

— Сейчас за вами зайдет Эдик. Вы непременно должны прийти к нам. Это говорит Лида, жена Эдика.

Она, верно, была убеждена, что уговорила меня, и, не дожидаясь ответа, положила трубку. Делать нечего надо идти.

Эджин — как и все мы в ту пору — снимал комнату в старом частном домике, однако обставлена она была уже вполне в современном духе: низкий чайный столик на тонких ножках, висячие книжные полки, мягкое чешское кресло, обтянутое бордовым плюшем.

— Из Москвы привезли, — кивнув на мебель, сказал Эджин. — А спинка кресла откидывается, и получается кровать. Так что мы с вами можем пить без опаски: есть на чем спать.

Лида высоким ростом и еще чем-то неуловимым походила на Эджина, и я подумал: верно говорят — супруги после нескольких лет совместной жизни становятся похожими друг на друга не только внутренне, но и внешне.

На столе, как и обещал Эджин, рядом с бутылкой «Муската» дымился борщ в эмалированной кастрюле. Золотистая этикетка на бутылке — в медалях с выставок. Много всего было и сверх обещанного: колбаса, икра, крабы, туруханская селедка, огурцы — аккуратно нарезанные, аккуратно разложенные по тарелкам. И еще пол-литра водки.

Не было только Куба. Я почему-то полагал: обязательно Куба увижу у Эджина. Я даже думал, что соавторы вместе живут.

— Давай на «ты», — сказал Эджин, подняв рюмку с водкой.

— Давай, — согласился я.

— Плохой водки нет. Есть только хорошая и отличная, — неумело крякнув, произнес он.

Эту сентенцию, приписываемую одному загульному поэту, я уже слышал много раз. Эджину можно было придумать что-нибудь и самому.

Наступило молчание. Лида задумчиво рассматривала на свет рюмку с вином.

— Тебе в отдел правда нужен литсотрудник? — Эджин вдруг повернулся ко мне вместе со стулом.

— Правда.

— Возьми Куба. Талантливый парень. Горазд на всякую выдумку. Мы с ним вместе в заводской многотиражке работали. Такие материальчики выдавали— просто цимис!

Я заинтересованно слушал, и Эджин, ободрившись моим вниманием, доверенно положил руку мне на колено и продолжал:

— Только вот с семьей у Куба не все в порядке. Он ведь женат. Не совсем, правда, не расписан, но женат. Головой ручаюсь: у него это прочно, не шуры-муры какие-нибудь. Ее Валей зовут. Старше Куба. Но красивая, здорово сохранилась. Его старики считают: Валя — коварная соблазнительница, а Куб сам настоял, чтобы она ушла от прежнего мужа. Теперь старики как бы отреклись от Куба. Писем не пишут. Валя скоро приедет сюда… Надеюсь, у вас в редакции не ханжи сидят?

— Куб очень разбросанный, — сказала Лида, поглаживая пальцами рукав мужнина пиджака. — В голове тысяча идей, он за все враз хватается и ни одну не доводит до дела… Вам его придется перевоспитывать.

— Что ни говори, Куб— замечательный парень! — Для пущей убедительности Эджин даже вскочил со стула и всплеснул руками. — У нас слагали о нем легенды. Однажды его чуть из института не вышибли. Да, да, было и такое. Куба за что-то поперли с семинара. Он разозлился и с такой силой саданул дверью, что в аудитории со стены оборвалась с грохотом большая карта. Сбежалось начальство. Дерзость, хулиганство! Мы все — за Куба: не нарочно, случайно, шнурок уже истлел и порвался от толчка.