Своя ноша

А меня лето обходило стороной. И река, и шальное солнце, и хвойный запах сосен, выстроившихся по кромке берегового обрыва, — все это сегодня было для других, беззаботных и праздных, а для меня — сумрачный, со сквозняком подъезд, в который, помешкав, я и вошел.

Там на всех дверях тускло поблескивали латунные пластинки с фамилиями жильцов. Такая же пластинка, только поновее, и у Баженовых. Углубления букв еще не успели позеленеть, не далее как год назад трудился над ними гравер, однако в конце слова «профессор» стоял твердый знак. Он, вероятно, призван был указать на то, что в квартире наследуют старинную русскую культуру. Я не сомневался: и сама пластинка и твердый знак — затея Алевтины Васильевны, ревностно относящейся к тому, что называется «поддержать соответствующий тон».

На звонок вышла хозяйка. Несмотря на полдень, шелковую косынку на голове распирали бигуди.

— Шустрый вы, — с одобрительной улыбкой проговорила она, придерживая у груди халат. — Не успела даже переодеться. Посидите пока в кабинете Глеба Кузьмича.

В квадратную прихожую выходили четыре двери: одна, справа, — из кабинета профессора, другая, слева, — из кухни и две, прямо, — из столовой и детской. Из кухни выбежали дочери Алевтины Васильевны — Людмила, Руфина и Светлана — и, окружив меня, наперебой засыпали вопросами:

— А где Татьяна Сергеевна? Где Маринка? Почему давно не приходили?

— Маринка в яслях. Татьяна на работе, а сам езжу по командировкам, — ответил я.

Сестры на редкость были разные — и внешностью и характером. Людмила, старшая, — смуглая, широкоскулая, со слегка раскосыми глазами. Ни дать ни взять — азиатка. Держалась всегда настороженно, замкнуто, будто от каждого ждала какого-нибудь подвоха. Пятиклассница Светлана, напротив, вся — как русская полевая ромашка: пухленькая, белокожая, со светлыми взлохмаченными волосами, и в ее голубых глазенках — незамутненное доверие к жизни. Руфина, средняя, вобрала в себя понемногу от той и другой: черные волосы, зато светлая кожа, не шибко бойкая, но и не замкнутая.

Мне нравилось поддразнивать настороженность старшей. И сейчас я не утерпел и поинтересовался:

— Ну-ка, коллега, над твоей кроватью все еще висит портрет Евтушенко? Не сменила?

— Нет, — ежиком ощетинившись, фыркнула Люся.

— Уж не влюблена ли ты в него?

— Безумно.

— А это тебе не помешает выйти замуж? Какому парню понравится, если над кроватью девушки висит портрет другого?

— А я и не собираюсь замуж. Все парни — паразиты. Идиоты и паразиты.

С Людмилой у меня особые отношения. Она училась на первом курсе пединститута на филфаке, но мечтала не о школе, а о работе в газете, и тайно печатала у нас небольшие заметки о студенческой жизни, подписывая их разными псевдонимами.

… Из столовой, приоткрыв дверь, просунула голову Алевтина Васильевна, уже причесанная, но по-прежнему в халате.

— Девочки, не приставайте к Виктору Степановичу! Делать нечего? Марш в кухню домывать посуду!

— Мы — не рабы! Рабы — не мы! — дружным, хорошо отрепетированным хором выкрикнули девочки и, прыская на ходу, убежали в кухню.

Самая большая комната в квартире — с двумя в ряд балконами на реку — служила одновременно домашним кабинетом и спальней супругов. Время от времени захаживая к Баженовым, я с интересом наблюдал развернувшуюся в ней войну между броскими затейливыми вещицами Алевтины Васильевны и строгими незаметными рабочими принадлежностями Глеба Кузьмича. Настоящее сражение! Книги на полках, перед ними — камни, и не самоцветы какие-нибудь, а совершенно непритязательные угловатые камни, вероятно, памятные чем-то хозяину, груды рукописей и чертежей на письменном столе, грубо-шершавые лосиные рога над диваном, двустволка с облезлым прикладом, медвежья шкура в ногах под столом — все это его, а ее — сам диван с десятком подушечек, расшитых петухами, собачками, танцующими лягушками, туалетный столик с баночками, флакончиками, коробочками, тюбиками. Матрешки, слоники, фарфоровые безделицы.

В бескровном, но отчаянном сражении веши Алевтины Васильевны последнее время брали верх. Баночки, скляночки, фарфоровые куклы, матрешки, слоники уже заступили на книжные полки и заставляли жаться по углам убогие камни. Сегодня я предполагал увидеть полную победу дамских безделушек и необыкновенно удивился, не обнаружив их совсем. Правда, туалетный столик с зеркалом оставался на месте, но совершенно пустой, и на полках перед книгами просторно лежали одни камни, даже подушки с вышитыми собачками и танцующими лягушками исчезли с дивана. Я не верил своим глазам — несметные полчища Чингисхана оставили поле битвы!

Я был так поглощен своими наблюдениями, что даже не слышал, как в комнате появилась Алевтина Васильевна.

— А вот и я! — с веселостью сказала она.

Я обернулся. Времени Алевтина Васильевна зря не теряла: переоделась в бордовое платье, припудрилась.

— Девочки! — крикнула она в прихожую. — Можете сходить на реку. Отпускаю.

Издали ответил античный хор:

— Мы — не рабы, рабы — не мы!

И тотчас в прихожей раздался топот, зазвенели голоса: девочки спорили из-за полотенец — кому взять махровое, кому простое. Стукнула дверь. И лишь после этого Алевтина Васильевна опустилась на диван.

— Простите, ждать заставила, — сказала она, безуспешно пытаясь натянуть на круглые колени подол платья. — Садитесь рядом.

Я послушался.

— Кажется, в командировку ездили?

— Да.

И Алевтина Васильевна замолчала, потупившись. Ее гладкая, чистая рука машинально скользнула по бархатной накидке, оставляя после себя темную дорожку. Дорожка тут же светлела и скоро исчезла совсем — распрямлялся примятый ворс.

«Она, она звонила!» — думал я, следя краем глаза за игрою красок на накидке.

Алевтина Васильевна наконец подняла глаза, виновато улыбнулась и сказала со вздохом:

— Не умею дипломатничать. Уж буду напрямик.

— Я тоже не дипломат, — сухо ответил я, чувствуя, как смятение, тревога Алевтины Васильевны переливаются в меня.

— Вы с Таней хорошо живете?

— Почти.

— Не имеете секретов друг от друга?

— Кто его знает?

— Таня вам ничего не рассказывала про Глеба Кузьмича? Ну, что-нибудь такое?..

— Не понимаю.

— Видите ли, он работает в окружении молодых женщин. Ученицы, аспирантки, лаборантки. Хотя сам уже почти старик, но можно ли полагаться? Чужая душа — потемки.

— Нет, о таком не рассказывала, — не сморгнув глазом, утаил я правду.

— Я с вами совершенно откровенна. И, надеюсь, разговор останется между нами.

— Разумеется.

— Я давно не узнаю Глеба Кузьмича… Иной раз взглянет, будто иглой прошьет: чужая, чужая! Да только ли в этих взглядах дело! Посмотрите, — и она обвела рукой комнату, разрешая мучившую меня загадку, — врозь живем! Заставил перебраться в столовую. Мол, на работе устает, дома допоздна над книгой засиживается. Главный труд жизни!.. Раньше почему-то не мешала. Вот и думаю: дело тут не в книге. Встрял кто-то между нами.

Я облегченно вздохнул: уф-ф, ложная тревога! Ничего нового. Не ведает даже про то, что известно мне. Небрежно спросил:

— Почему вы не верите в книгу? Такая работа с головой засасывает. К тому же возраст… Сами сказали.

— Ха-ха! — саркастически рассмеялась Алевтина Васильевна. — Его еще хватит. Пожиже развести — на всех учениц хватит! Знаю, не первый год живем.

Алевтина Васильевна встала с дивана, прошлась по комнате, нервно заламывая пальцы, — стройная, молодая со спины, а ей, наверно, уже за сорок перевалило.

— Конечно, куда мне по сравнению с теми?.. Старая, изношенная, малограмотная. Всего семь классов. Как ни подкрашивайся, а молодости и образования не прибавишь. Но ведь в свое время не побрезговал ничем. Ни семью классами, ни двумя дочерьми. Сам был никто — не у шубы рукава. Кому такой нужен? Только мне понадобился — дура баба! А теперь на коне. Нарасхват. Можно и забыть про старое.

У Алевтины Васильевны черным потекли ресницы. Она вынула из-под рукава платочек, осторожно промокнула под глазами.