Своя ноша

«Как он там подготовится? — возвращался я мыслями снова к Крапивину. — Выставит угощение, выпивку? Ну уж нет! С этим типом я пить не стану! Послушаюсь на этот раз Петра Евсеевича, заведующего отделом писем в редакции и добровольного блюстителя журналистской нравственности; Петр Евсеевич на всех собраниях наставлял молодую братию: каждый, мол, считает за честь выпить с журналистом, но вы отказывайтесь, не срамите высокого звания, будьте бдительными!»

— Буду бдительным! — сказал я, выходя около девяти часов из гостиницы.

Поселок располагался в живописном месте: с одной стороны — река Уган, быстрая, прозрачная, многоводная, с другой — скалистые, крутые, так что ни кусты, ни деревья на них не держались, горы. К горам жались каменные дома, а ближе к берегу — старые, почерневшие от времени деревянные избы. На них, где нужно и где не нужно, висело железо; щеколды, бауты, скобы, крючья, подковы, номера, ручки — все тяжелое, основательное. Даже дорожки перед калитками вымощены чугунными плитами. В старину здесь работал железоделательный заводик. Он и выпускал все эти скобы, щеколды, бауты, отягчающие теперь иссохшие ворота, двери, оконные наличники, а кроме того — чугунные гири, сковороды, песты, ступы, намогильные плиты. Заводские поделки санным путем вывозились на Транссибирскую магистраль. В гражданскую войну партизаны отливали на заводике мортиры, снаряды и ядра. Заводик был скомпрометирован кандалами, и после гражданской войны новые власти прикрыли его вместе с рудником. Две домны разобрали на кирпич. Железо-делатели частью вернулись на Урал, откуда были вывезены их предки, частью переквалифицировались в охотников, а сам поселок стал центром обширного таежного района, в котором, правда, кроме захудалого прииска, больше ничего не действовало — ни колхозов, ни леспромхозов.

Вновь уганцы приобщились к железу во время войны. Тогда расчистили заброшенные штольни, вдоль скалистого берега Угана насыпали каменную полку, протянули по ней железную дорогу, и пошла руда на нужды военной работы. С той поры по-под горой стали строиться большие дома.

Новый подгорный поселок и старый, береговой, разделены широкой рудовозной дорогой, приподнятой над землей вровень с окнами первых этажей. По дороге, сотрясая стекла в домах, с грохотом и воем проносились тяжелые рудовозные машины — МАЗы и КрАЗы.

Я посмотрел в ту сторону, откуда они появились, — там, за поселком, заслоняя даль, стояла гора, изрезанная террасами, по ним двигались маленькие хобастые экскаваторы.

Береговая улица, самая древняя в поселке, в один порядок вытянулась окнами на реку. Дома с палисадами из тычин, с дремуче разросшимися черемухами, со скворечнями.

Вечернее большое солнце окрашивало реку в красный цвет. Оно било мне в спину, и впереди чуть ли не на версту вытянулась тонкая жидкая тень, по такой длинной я бы уж никак себя не признал.

Крапивин ждал. В том же полотняном костюме, в шляпе с дырочками, он возвышался на кучке светлых бревен и, козырьком навесив над глазами руку, смотрел против солнца вдоль улицы. Вот он приметил меня, снял шляпу, приветственно помахал над головой и спрыгнул на землю.

Снаружи крапивинский дом ничем не отличался от тех, какие стояли по всей улице, — темный, отягченный железом, с палисадом, скворечником, но когда я зашел внутрь, неожиданно был поражен его городской отделкой: стены отштукатурены, комнатные двери — в стеклах, под окнами — маленькие, гармошками, обогревательные батареи, в кухне куда-то под пол уходил железной трубой ручной насос домашнего водопровода.

— Сам сделал, — перехватив мой взгляд, пояснил Крапивин. — Привык к комфорту, грешен… А теперь сюда, в библиотеку.

И действительно, комнату, в которую он меня завел, иначе, как библиотекой, нельзя было и назвать: вдоль всех стен стояли полки, набитые книгами.

«Что за чертовщина? Кто же он такой?» — ломал я голову.

— Меня всю жизнь раздирали две страсти, — с усмешкой говорил Крапивин, как бы одновременно вышучивая и снисходительно оправдывая свои слабости. — Пятнадцать лет проработал в геологическом управлении. Причастен почти ко всем открытиям в области. А в свободное время, представьте, сочинительством баловался. Это, так сказать, хобби… Может, какие мои статейки и вам попадались на глаза?

И я сразу вспомнил: в первые годы работы в самом деле довольно часто встречал его фамилию под краеведческими заметками, путевыми очерками, репортажами о новых геологических открытиях. «Ну, конечно же! — обрадовался я. — Он затем и завлек меня к себе, чтобы показать какое-нибудь сочинение. И как я с самого начала не догадался об этом, когда он еще о бумагах заговорил», — осудил я свои прежние опасения, забыв, что Крапивин говорил вовсе не о бумагах, а о документах.

Моя догадка подтверждалась и дальнейшими признаниями хозяина:

— Из-за последней страстишки и сюда перебрался. Уж слишком много накопилось за жизнь всяких наблюдений, мыслей, воспоминаний. Вот и захотелось их оформить в нечто вещественное, капитальное… Здесь и со временем посвободнее, и природа перед глазами, и производство рядом… Я, грешным делом, люблю сам камешки отбивать, а не из вторых рук брать… А семья там, в городе. Этот дом у нас вроде дачи… А теперь загляните сюда, — сказал Крапивин и выдвинул из письменного стола ящик; на дне ящика, на белой ватке, лежали раскрошенные ржавчиной ножи, наконечники стрел, монеты. — В окрестностях поселка раскопал. И знаете, о чем свидетельствуют эти предметы? О том, что тутошние аборигены, хакасы, знали про уганскую и шамансукскую руду задолго до того, как сюда пришли русские. Не только знали, но и умели добывать из нее чистое железо. Тоже тема!

Мне уже было интересно в гостях, хотелось повнимательнее рассмотреть извлеченные из небытия железки, так много говорившие уму хозяина, порыться в книгах, но хозяин вдруг оборвал себя, взял меня за локоть и повел через застекленные двери в следующую комнату, говоря на ходу:

— Заболтался. А соловья баснями не кормят…

Мои опасения насчет выпивки оправдались. Именно выпивку и угощение убегал готовить Крапивин, и сейчас передо мной стояли вина, закуски и среди них, на уголке стола, совсем не к месту, лежал разбухший скоросшиватель. «Никак повесть или даже роман. В вечер не управиться», — с обреченным чувством подумал я, а вслух произнес:

— Это вы напрасно. Пить я не могу.

— Ну уж никогда не поверю, — недоверчиво рассмеялся Крапивин. — Чтоб журналист — и не мог.

— Честное слово.

— Давайте за стол. За столом легче договориться. И не прекословьте: хозяин — барин, слушайтесь.

Крапивин устроился против меня, открыл бутылку с коньяком, налил в две рюмки и вдруг замер с протянутой над столом рукой.

— Вы видели сегодняшний номер своей газеты?

— Нет.

— Ого! Тогда и не представляете, с кем имеете дело! Одну минуточку…

Крапивин поставил бутылку, куда-то сбегал и принес газету.

— Прочитайте. Там отчеркнуто.

На четвертой странице публиковался репортаж Куба о проводах. Большой репортаж, на две колонки убористым шрифтом — постарался! Два абзаца в середине текста были обведены синим карандашом. Куб почти слово в слово повторил все, что на школьном дворе говорила о Крапивине Татьяна… Только фамилии его не назвал. Писал о «бюрократах из Уганска». Однако выдержка у мужика. Статья, поди, из головы не выходит, а сам и виду не подал, будто случайно вспомнил.

— Это обо мне! — подтыкая за воротник крахмальную салфетку, заговорщицки подмигнул Крапивин. — Бюрократ! Завистник! Зверь! Вставляю палки в колеса молодым талантам! Не боитесь?

— Мне-то чего бояться?

— Вот и хорошо! Тогда по маленькой — за знакомство… Ну, ну, отказываться от знакомства не по-журналистски.

Настырный мужик — уломал. Тотчас же Крапивин налил по другой.

— Как раз об этом деле я и хотел поговорить с вами. Внести, так сказать, некоторую ясность.

Значит, и первоначальное предчувствие не обмануло меня, и в скоросшивателе никакая не повесть и не роман — другое.