Маски

Так заканчивалось эссе.

Теория Миэко Тогано очень заинтересовала Ибуки. Из «Истории японских магических обрядов» и других источников он был знаком с гипотезой о том, что древнее племя ямато вполне могло занести в Японию урало-алтайские формы шаманизма. А в самом японском фольклоре мифы о богине солнца Аматэрасуомиками свидетельствуют, что боги говорили устами прорицателей еще в доисторические времена. Подобное свидетельство можно найти и в «Кодзики» [25], в эпизоде с императором Тюаем, когда божество вселяется в императрицу Дзиндзю Кого и через нее отдает приказ напасть на Корею.

Но предположение о связи между госпожой Рокудзё и древней колдовской традицией Ибуки никогда раньше не встречал в трудах комментаторов. Оно его впечатлило, хотя резкие скачки мысли Миэко отдавали доморощенным догматизмом и самоуверенностью.

Несмотря на то что эссе было опубликовано более двадцати лет назад, Миэко ни разу не упомянула о нем на встречах дискуссионной группы. В ходе изучения одержимости духами, которое начал Акио и подхватила Ясуко, можно было ожидать, что Миэко покажет эссе одному из них или обоим сразу, но, поскольку Ясуко никогда об этой работе не говорила, Ибуки пришел к выводу, что ей известно не больше, чем ему самому.

В любом случае, Миэко с излишним рвением защищала госпожу Рокудзё, словно та была ей родной сестрой.

Он снова припомнил, как в поезде Ясуко сравнивала тайны своей свекрови с ночными ароматами сада; возможно, молчание Миэко о своих достижениях на литературоведческом поприще является лишним подтверждением тому, что у нее есть что скрывать. Возможно, она даже воспользовалась образом госпожи Рокудзё, чтобы написать о собственной духовной силе.

Вполне очевидно, что Миэко преуспела в сводничестве: он уже по уши увяз в романтических отношениях с Ясуко. Ибуки не переставал этому удивляться, поскольку никаких признаков симпатии Миэко по отношению к себе никогда не замечал, и никак не мог понять, что бы это все могло значить.

– Ты спать не идешь? – капризно поинтересовалась Садако, заглянувшая в кабинет, и он автоматически накрыл эссе книгой.

Ибуки прекрасно знал причину недовольства жены: с той самой поездки в Киото он не испытывал к ней никакого влечения, хотя с Ясуко переспал лишь однажды. Отношения между мужем и женой стали натянутыми, оба ощущали неловкость.

– Сейчас, еще минуточку.

– Ты уже в третий раз это повторяешь. Причем первый был час назад.

– Извини, я читал про одержимость духами. Очень захватывает, никак не мог оторваться.

– Доктор Микамэ дал?

– Одолжил на время. Зайди-ка на минуточку. Я хочу спросить тебя кое о чем. Ты ведь знаешь поговорку «Ад ничто по сравнению с женщиной в ярости». Неужели женщины и вправду такие мстительные? А ты, Садако? Предположим, кто-то выводит тебя из себя. Смогла бы ты наслать на него проклятия, да так, чтобы они материализовались?

– Прекрати нести чепуху, – поморщилась жена. – Я не из таких. Кроме того, мне прекрасно известно, что желать еще не значит добиться. – (Всю войну Садако неистово молилась о возвращении брата, но безуспешно.) – Давай оставим это. Сегодня нам снова принесли квитанцию об уплате налога с имущества. В следующий раз судебный пристав явится, достукаешься. На твоем месте я бы вот о чем думала, а не о каких-то там мифических призраках.

Неожиданно классические черты лица жены показались Ибуки комичными – рефлекторная реакция на тот забавный факт, что он сам боялся прихода судебного пристава даже больше, чем она.

– Что смешного? – надулась Садако.

– Ничего.

– Я серьезно говорю. Вот арестуют за уклонение от уплаты налогов, тогда даже встреча с призраком цветочками покажется.

– Ты права. Могу поклясться, тебя больше всего пугает, что муж может работы лишиться. Так ведь?

Ибуки поднялся и как ни в чем не бывало обнял жену за плечи. Шея ее напряглась. С легким отвращением Ибуки заметил, как проступили вены, бегущие от плотно сжатых челюстей к сонной артерии, и неожиданно вспомнил, что она на год или на два моложе Ясуко. На него словно ушат ледяной воды вылили.

II. Масугами

Ясуко проснулась от собственного крика. Она вся вспотела, рука во сне упала на грудь. С усилием размяв затекшие пальцы, женщина включила ночник и села.

Из-под абажура полился винно-красный свет, и в этом тусклом сиянии Ясуко в пижаме в красную полоску походила на худенькую хрупкую девочку.

– Ясуко, – раздался голос из-за старинных фусума [26], отделанных почерневшей от времени серебряной фольгой; за ними была спальня Миэко. – Тебе кошмар приснился? Я слышала твой крик. Лежала здесь в полудреме и вроде бы как позвала тебя и даже пошла утешить, но потом оказалось, что я все еще в своей постели.

– Я так испугалась, мама. – Ясуко подползла к разделяющим их фусума и отодвинула одну створку. За ней располагалась комната в японском стиле, у окна – старинная ширма, защищающая от сквозняка. Серебряный кувшин для воды и лакированный поднос для одежды тускло поблескивали у подушки Миэко в радужном свете изысканной лампы из крашеного итальянского стекла.

Свекровь сидела на постели спиной к разноцветным бликам ночника. Ясуко поежилась. Взглянув на нее, Миэко вспомнила о бушующем за стенами дома северном ветре, и ее саму затрясло от холода.

– Какой ужас, Ясуко, ты без халата! Давай залезай ко мне. – Она откинула пуховое одеяло из голубого атласа.

Ясуко дрожала, как котенок, то ли от холода, то ли от недавно пережитого страха. Тяжело дыша, она заползла под стеганое одеяло и завозилась на тюфяке, устраиваясь.

– Мне привиделось лицо Акио, мама, – таким, какое оно было, когда его откопали из снега.

Ясуко свернулась калачиком в объятиях свекрови, грудь ее высоко вздымалась и при каждом судорожном вздохе касалась округлостей Миэко.

– Ах, это лицо… Знаю, знаю, это было уже не его лицо… и все же временами оно тоже меня преследует. Если оно и тебе пригрезилось, мне бы хотелось побольше об этом узнать. Расскажи мне, на что оно было похоже? – Миэко осторожно, словно маленького ребенка, погладила Ясуко по голове и убрала прилипшие ко лбу влажные прядки волос. В то же самое время ноги ее задвигались, поглаживая и прижимаясь к подобранным ногам Ясуко. Мало-помалу аромат тела Миэко, сладкий и свежий, будто запах летних цветов, окутал Ясуко, она расслабилась, и на лице ее появилось блаженное выражение, как у младенца на груди матери.

– На этот раз все было гораздо хуже. Помните, как я ходила в горы вместе с поисковой группой сразу после трагедии? Каждому из нас выдали по длинному металлическому пруту, чтобы мы протыкали снег, искали заваленные лавиной тела. Это было так ужасно, я все время думала: «Что, если Акио внизу, и я проткну его этой палкой?» – но каждый раз, когда я вынимала прут, в снегу оставалась крохотная голубая норка, такая чистая, такая красивая, что у меня дух захватывало. Мне никогда не забыть то чувство, с которым я втыкала в снег этот прут… Но сегодня, во сне, я действительно проткнула Акио: попала ему прямо в глаз…

– Ясуко, нет!

– Почему, мама? Почему мне снятся такие ужасные сны? – Ясуко уткнулась лицом в теплую грудь свекрови и вздрогнула.

– А лицо Акио… каким оно было? Как тогда – одна щека порвана, кости наружу торчат?

Никто не знал, то ли его протащило по склону, то ли просто пять месяцев тело в неудачной позе пролежало, но тогда как одна сторона лица Акио осталась совершенно нетронутой, словно из дерева была вырезана, мясо на другой щеке было сорвано до самых костей. Под остатком скулы виднелась верхняя челюсть и ровный ряд белых зубов.