Мертвые сыновья

●

Был холодный, золотистый вечер. Мигель очень хорошо его запомнил. Кажется двадцатое или двадцать второе октября сорок седьмого года. Все было просто, очень просто. («Как и в любой день. Как всегда».) Он вышел из дома в обычный час. На этот раз ему предстояло идти на улицу Святой Мадонны, в бар, напротив киосков с книгами. Он шел мимо стены, освещенной последними лучами вечернего солнца. Прислонившись к стене, грелись на солнышке какие-то женщины, по виду работницы. Некоторые с детьми. Он помнит: одна из них ела апельсин и совала дольку в рот малышу. Увидев ее, он что-то почувствовал, вдруг вспомнил мать. И тут же забыл. Точно на мгновение потянуло холодным сквознячком. («Может, это правда, что человек предчувствует беду. Лена так говорит…») Лена верила в предчувствия, в телепатию, верила во всякую чепуху. Ему надоели эти разговоры. Но иногда слушать Лену было интересно. Думая об этом, он, как всегда, вошел в бар. Отдал пакет хозяину — низенькому, очень смуглому человеку в белом, немного грязноватом костюме — и получил конверт. Вышел. Ничего не заметил. В самом деле, ничего. То есть ничего подозрительного. В тот день он попался. В тот день все кончилось.

За ним следили. Он зашел в «Барку» выпить коньяку. Потом направился вверх по Рамблас. Эти бульвары он любил всем сердцем. Он не спешил. На углу взял такси. Поехал на Тибидабо, где его ждала Лена. Он и не подозревал, что за ним следили.

Поди узнай, на чем сорвешься. От одной мысли кружится голова. Он так верил в свой инстинкт, в свой нюх, который столько раз выручал его. Но в тот вечер — неизвестно отчего — он не увидел никакого предупреждения, никакого дурного знака: не было ни той особой тишины, ни черного голубя. Вот как это случилось. Их задержали всех троих. В доме для обыска остались агенты. А их на машине увезли в жандармерию.

По дороге он чувствовал, что внутри у него стало пусто. Точно не он ехал в машине. Точно все происходило не с ним. Непонятно почему, он думал только о той плохо одетой женщине с ребенком. Она стояла, прислонившись к стене, и ела апельсин.

Глава тринадцатая

Дрова почти прогорели. Лишь несколько небольших головешек красными стеклышками поблескивали в золе. Теперь только от стола шел желтоватый свет керосиновой лампы. Откуда-то появилась бабочка — наверное, пряталась где-нибудь в углу — и закружила вокруг лампы, а гигантская тень заметалась по стене.

Изредка в печи что-то потрескивало. Даниэль не знал, сколько времени прошло с тех пор, как Моника легла. Он сказал ей, что ляжет на полу, на одеяле, но продолжал молча сидеть, протянув босые ноги к огню. Сейчас она, наверное, спит, а может, думает. Конечно, она думает об этом парне, потому что любит его. «По крайней мере, она сказала, что любит. А знает ли она, что это такое? Возможно. Да, возможно, она знает, они действительно знают, что такое любовь, и я, вероятно, единственный человек на свете, который может сомневаться даже в этом». С тех пор как Моника легла спать, он ни разу не взглянул на нее. Так вот и сидит в тиши, глядя на постепенно ослабевающий, а теперь совсем угасший в своем каменном ложе огонь. С неприязнью он прислушивался к дыханию Моники. Тихое, ровное… Только чуткое ухо охотника могло его уловить. «Она спит или притворяется».

Он обернулся и взглянул на нее. При свете керосиновой лампы рука Моники, лежавшая поверх одеяла, светилась ровным светом. По подушке горело золото спутавшихся кудряшек. «Совсем девочка», — подумал Даниэль и медленно встал. Бесшумно ступая босыми ногами, он подошел к кровати. Моника лежала лицом к стене. Смутно виднелся ее профиль: короткий нос, нежная и энергичная линия щеки. Он наклонился и явственно услышал ее спокойное и ровное дыхание. «Невероятно, но она спит. Она в самом деле спит. Странная вещь эта молодость. Слушая Монику, я готов был поверить в ее отчаянье. И однако она уснула вот тут, у меня, забыв обо всем». Он уже не мог так спать. Нет, его сон был тяжек и беспокоен, он часто просыпался по ночам, испугавшись чего-то страшного, как край пропасти.

«Какая странная и далекая вещь молодость». Как далеко, как чудовищно далеко ушло то время, когда Исабель по нескольку раз звала его завтракать. «Время — это что-то такое, чего мы не можем понять».

Болела грудь. «Свежий воздух», — сказал ему тогда доктор. Даниэль чувствовал, что легкие стали сухими и твердыми, точно камень. Он с трудом подавил подступавший приступ кашля. «А должно быть, неплохо превратиться в кусок гранита. Неплохо таким твердым, красивым, блестящим на солнце куском встречать рассвет». Он осторожно повернул к себе голову Моники. Девушка не проснулась. «Крепок сон молодости. Я тоже однажды заснул таким вот полным, всепоглощающим, почти животным сном». Губы Моники были полуоткрыты. Длинные и нежные ресницы отбрасывали легкую тень на щеки. Она не была красавицей, однако в эту минуту ему казалось, что никогда еще в жизни он не видел более прекрасного существа. Даниэль отдернул руку и быстро отошел от кровати.

Сердце колотилось. Он задыхался. «Будь они прокляты, будь они прокляты, эти глупые сосунки». Руки дрожали. «Там, внизу, сидит щенок, просто щенок… А здесь эта… Она спит, она спокойна, как будто ее ничего не касается. У них все просто. Им ни до чего нет дела. А что сделал ты, Даниэль Корво? Что собираешься делать дальше?» Точно узлом сдавило горло. «У нас родились мертвые сыновья». Да, так сказала эта старая лиса, оттуда, снизу. И он, кажется, прав. Даниэль вывернул фитиль, лампа горела теперь сильнее. Бабочка, опьяненная светом, прижалась к стеклу и судорожно билась. «И ничего нельзя сделать. Ничего. Все бесполезно. Ничего уже не спасти. Ты ничего уже не изменишь, Даниэль Корво». Он повернулся спиной к лампе. Что-то больно теснило грудь. «Ты ничто, Даниэль Корво. Ты — конченый человек. Оставь их одних. Совсем одних. Пусть они сами разбираются». Да, правду сказал тогда Диего: «Мы, Даниэль, впустую растратили свое время. История не любит повторяться».

Что-то новое пробуждалось и росло в его душе. Болели виски, лоб. «В конце концов, я самый обыкновенный человек», — подумал он и, машинально направившись к окну, распахнул его настежь. От струи свежего воздуха пламя в лампе задрожало.

По-прежнему чернел лес. «Разве можно увидеть свет в ночном лесу? Ни света, ни огонька, даже звезд не видно отсюда». Стремительный холод ворвался в комнату; в лесу поднялся легкий ветер. И опять назойливо застучала эта капля. Казалось, она падала на что-то металлическое. Ветерок повеял ему прямо в лицо, и только тогда он заметил, что лоб его покрыт холодным, неприятным потом. В голове мелькнуло: «Я слишком много пью». Он постепенно успокаивался, отхлынуло все то, что, как прибой, захлестнуло его этой ночью. Он ощупал грудь. «Совсем как камень. Как те черные, зеленые, желтые, блестящие на солнце камни, которые так нравятся мне». Приближалось утро. Ветер доносил до него предрассветный благодатный холодок. Он почувствовал, что сердце его отвердело, а ноги уверенно ступают по земле. «Я точно молодой», — подумал он. Там, в темноте, прямо напротив окна понемногу начали вырисовываться очертания стволов, высоких, уходящих в небо крон и скал. «Не лезь не в свое дело. Никто тебя ни о чем не просил. Никто от тебя ничего не ждет. У них своя жизнь. Мир существует для них. У них нет ничего общего с тобой. Они иначе думают». Да, теперь он был спокоен.

Он вдруг как-то сразу успокоился и медленно опустился на стул возле лампы. «Интересно, который теперь час?» Прошло уже много времени. Очень много. Кажется, что прошло несколько лет. Даниэль посмотрел на черный квадрат окна. Еще было темно. «Наверное, три, а может, четыре…» Но утро уже вступало в свои права, теперь оно чувствовалось даже в воздухе. «Ты просто лесной человек. И таким останешься». А утро все приближалось и приближалось. «Часов в шесть, не раньше, начнет светать», — подумал Даниэль.