В

Что касается В., то она признала — возможно, осознавая собственное продвижение к неодушевленности, — что фетиш у них с Мелани был общим. Ведь неодушевленные предметы для своей жертвы все на одно лицо. То была вариация на тему Порпентайна, тему Тристана и Изольды, а по мнению некоторых — на единственный, банальный и раздражающий мотив всего романтизма, начиная со средних веков: "Акт любви и акт смерти суть едины." Мертвыми они в итоге объединятся с неодушевленной вселенной и друг с другом. А до тех пор любовная игра остается лицедейством неодушевленного, трансвестизмом не между полами, но между живым и мертвым, человеком и фетишем. Одежда на обеих не имела для них значения. Стриженая голова Мелани служила лишь деталью, непонятной частицей личной символики леди В., и — если это действительно была Виктория Рэн — возможно, отсылала к периоду ее послушничества.

Если это — Виктория Рэн, то даже Стенсила не могла не тронуть ирония краха, к которому продвигалась ее жизнь, набравшая к тому предвоенному августу такую скорость, что этому движению невозможно было воспрепятствовать. Флорентийская девчонка, молодая предпринимательница со всей ее детской надеждой на свое virtu, с девичьей верой в то, что Фортуну (если только не подведут мастерство и чувство времени) можно подчинить; та Виктория постепенно замещалась В., чем-то совершенно иным, для чего молодой век пока не придумал названия. Все мы до определенной степени оказываемся втянутыми в эту политику медленного умирания, но несчастная Виктория сблизилась и с Закулисьем.

Если В. вообще подозревала, что ее фетишизм был частью заговора против одушевленного мира, плана внезапного создания здесь колонии Царства смерти, то это свидетельствовало бы в пользу бытовавшего в "Ржавой Ложке" мнения, будто Стенсил ищет в ней собственную идентификацию. Однако Мелани нашла свою идентификацию в бездушном отблеске зеркала и в леди В., и последняя испытывала такое восхищение, что продолжала пребывать в неведении, выведенная из равновесия любовью; забывая даже о том, что, хотя «расписание» здесь — на пуфе, на кровати, в зеркалах — не соблюдается, их любовь в чем-то похожа на туризм; ведь как туристы по мере развития этого мира привносят в него часть другого и, в конце концов, создают в каждом городе параллельное общество, так и Царство смерти обслуживается фетишеподобными структурами типа фетиша В., которые представляют собой разновидность инфильтрации.

Знай она, какова была бы ее реакция? Снова неясно. В предельном случае это означало бы смерть В. во внезапно созданном здесь, несмотря на отчаянное противодействие, неодушевленном Царстве. Осознай она на любом этапе — в Каире, Флоренции, Париже, — что вступила в заговор, ведущий к ее собственному уничтожению, этого можно было избежать — скажем, установить себе столько правил, что для фрейдиста, бихевиориста, человека религиозного, не важно, она стала бы полностью предсказуемым организмом, автоматом во плоти. Или наоборот, она могла бы бросить вызов вышеизложенному, — на наш взгляд, чистой воды пуританство — и еще глубже проникать в страну фетишей, пока не превратилась бы — причем, не только во флиртах с разными мелани — в неодушевленный объект желания. Стенсил даже прекратил свои обычные блуждания, чтобы представить ее сейчас, в возрасте семидесяти шести — кожа лучится цветением новой пластмассы, оба глаза стеклянные, но теперь уже с фотоэлементами, подсоединенными серебряными проводками к оптическим нервам из чистейшей медной проволоки, ведущим к мозгу — сработанной предельно тонко диодной матрице. На смену нервным центрам придут соленоидные реле, сервомоторы приведут в движение безупречные нейлоновые члены, платиновый сердечный насос погонит по бутиратовым венам и артериям рабочую жидкость. Возможно даже (временами у Стенсила, как и у других членов Команды, возникали извращенные мысли), в ее замечательном полиэтиленовом влагалище будет установлена разветвленная система датчиков давления, регулируемые плечи омметрического моста будут подведены к единому серебряному кабелю, подающему напряжение удовольствия к соответствующему регистру ее внутричерепной вычислительной машины. И всякий раз, когда доведенная до экстаза, она улыбнется, сверкнет изюминка ее внешности — драгоценные зубные протезы Айгенвэлью.

Зачем она столько наговорила Порсепичу? Она боялась, — по ее словам, что все кончится, что Мелани бросит ее. Блистательный мир сцены, слава любимцы болезненного воображения мужской аудитории и враги сонма влюбленных. Порсепич утешал ее, как мог. Он не питал иллюзий по поводу непреходящести любви, подобные мечты он оставил своему соотечественнику Сатину, который все равно был идиотом. С грустным взглядом он сочувствовал ей, что еще оставалось делать? Любовь есть любовь. И проявляется она в странных сменах объекта влечения. Бедная женщина терзалась ею. Но Стенсил лишь пожимал плечами. Пусть становится лесбиянкой, пусть сама превращается в фетиш, пусть умирает — он за ней охотится и не будет лить по ней слез.

Наступил вечер премьеры. О том, что случилось потом, Стенсил узнал из полицейских протоколов; об этом, возможно, еще помнят монмартрские старики. Даже пока оркестр настраивался, среди публики шли жаркие споры. Каким-то образом спектакль приобрел политическую окраску. Ориентализм, в то время заметный в Париже во всем, — в моде, музыке, театре — был, как и Россия связан с международным движением, пытавшимся ниспровергнуть западную цивилизацию. Еще шесть лет назад газета могла субсидировать автогонку Пекин — Париж и рассчитывать на охотную помощь транзитных стран. Теперь же политическая ситуация несколько ухудшилась. Отсюда и беспорядки, прокатившиеся в тот вечер по "Театр Винсент Кастор".

Перед самым началом первого акта члены анти-порсепичской фракции свистели и делали непристойные жесты. Друзья, уже называвшие себя порсепичистами, пытались им противостоять. В публике присутствовала и третья сила в лице тех, кто просто хотел в тишине насладиться спектаклем и, вполне естественно, старался замять, предотвратить или уладить все споры. Начались трехсторонние препирательства. К антракту они переросли в полный хаос.

Итагю и Сатин кричали друг на друга за кулисами, но из-за шума в зале один не слышал другого. Порсепич с безучастным видом сидел в углу и пил кофе. Выходившая из гримерной молоденькая балерина остановилась поболтать.

— Вам слышно музыку? — Она призналась, что не очень хорошо. — Dommage. Как чувствует себя Ла Жарретьер? — Мелани знает танец наизусть. У нее превосходное чувство ритма, она воодушевляет всю труппу. Танцовщица не скупилась на похвалы: "вторая Айседора Дункан!" Порсепич пожал плечами, сделал moue. — Если бы у меня опять появились деньги, — обращаясь скорее к себе, чем к ней, — я бы для собственного удовольствия нанял оркестр с балетной труппой и поставил бы L'Enlevement. Просто посмотреть, как получится. Может, я тоже буду свистеть. — Они печально рассмеялись, и девушка ушла.

Второй акт прошел еще более шумно. Только к концу внимание серьезных зрителей стало целиком приковано к Ла Жарретьер. Когда потные и взвинченные оркестранты, ведомые дирижерской палочкой, приступили к последней части, "Закланию Девы" — мощному семиминутному крещендо, к концу, казалось, не оставившему белых пятен в диссонансе, тональной окраске и (как выразился критик из "Ле Фигаро") "оркестровом варварстве", свет будто снова вспыхнул в пасмурных глазах Мелани, и она стала знакомым Порсепичу норманским дервишем. Он подошел ближе к сцене, наблюдая за ней с некоторой любовью. Апокрифы рассказывают, что в тот момент он поклялся никогда более не прикасаться к наркотикам и не посещать черных месс.

Два танцовщика, которых Итагю называл не иначе как монголизированными гомиками, принесли длинный, угрожающе заостренный шест. Музыка, почти тройное форте, теперь перекрывала рев в зрительном зале. Вошедшие через черный ход жандармы безуспешно пытались навести порядок. Сатин, рука которого лежала на плече Порсепича, дрожа подался вперед. Это был самый сложный момент хореографии, придуманный им самим. Идея пришла в голову после прочтения рассказа о бойне индейцев в Америке. Два монгола держали вырывавшуюся стриженую Су Фень, а вся мужская часть труппы насаживала ее на шест, вставляя его в промежность и медленно поднимая, внизу тем временем причитали женщины. Внезапно одна из служанок-автоматов, словно взбесившись, заметалась по сцене. Сатин застонал и заскрежетал зубами.