В

На самом деле Итагю не хотелось разговаривать с Жерфо. Он наблюдал за пришедшей с ними дамой. Теперь она сидела на боковой скамье с одной из служек, миниатюрной девушкой, ваятельницей из Вожирара. Во время их разговора голая рука женщины, украшенная только кольцом, поглаживала висок девушки. Из кольца торчала выполненная из серебра тонкая женская ручка. Ее пальчики держали сигарету дамы. Итагю видел, как та прикурила следующую черную, с золотым кончиком. У ее ног лежала горка окурков.

Жерфо пересказывал сюжет своего последнего романа. Героиню, некую Дусетту тринадцати лет, жгли изнутри непонятные ей страсти.

— Ребенок и, в то же время, женщина, — сказал Жерфо. — В ней есть нечто от вечности. Сознаюсь, я и сам в некоторой степени имею подобную склонность. Ла Жарретьер…

Старый сатир.

Наконец Жерфо убрался. Близилось утро. У Итагю болела голова. Хотелось спать, хотелось женщины. Дама все курила свои черные сигареты. Маленькая ваятельница, поджав ноги, лежала на сидении, положив голову на грудь своей спутницы. Казалось, будто черные волосы, подобно волосам утопленницы, плывут по светло-вишневой тунике. Комната, заполнявшие ее тела — переплетенные, соединенные, бодрствующие, разбросанные хлеба — тело Христово, черная мебель — все купалось в изматывающем желтом свете, сочившемся сквозь дождевые тучи, напрочь отказавшиеся взрываться.

Дама увлеченно прожигала кончиком сигареты маленькие отверстия в юбке девушки. Итагю наблюдал за работой. Отверстиями с черными краями она писала "ma fetiche". Девушка не носила белья. Поэтому, когда дама закончит, слова произнесет кричащая белизна девичьих бедер. Беззащитная? — мелькнуло в голове Итагю.

II

На следующий день над городом висели такие же тучи, но дождь так и не пошел. Мелани проснулась в костюме Су Фень, она оживилась как только ее глаза узнали изображение в зеркале, но поняла, что дождя не было. Порсепич явился рано. В руках — гитара. Усевшись на сцене, он запел сентиментальные русские песни об ивах, пьяных студентах, катаньях на санках, теле возлюбленной, плывущей по Дону кверху брюхом. (Дюжина молодых людей собралась вокруг самовара почитать вслух романы, — до чего дошла молодежь!). Порсепич в приступе ностальгии хлюпал над гитарой носом.

Мелани, в дорожном платье, сияя словно новая монетка, стояла сзади, закрыв ему глаза ладошками, и подпевала. За этим занятием и застал их Итагю. Освещенные желтым светом в рамке, сцены они напомнили ему одну открытку. Или, возможно, дело лишь в меланхолических нотах гитары, сдержанном выражении мимолетной радости на их лицах. Двое молодых людей — будто пара, помирившаяся в собачьи дни. Он прошел за стойку бара и стал колоть большую глыбу льда, потом положил льдинки в пустую бутылку из-под шампанского и наполнил ее водой.

К полудню собрались артисты, большинство девушек с виду состояли в любовной связи с Айседорой Дункан. Их газовые туники едва колыхались, и движение девушек на сцене напоминало вялых мотыльков. Итагю предположил, что как минимум половина танцоров — гомосексуалисты. Другая половина подражала им в одежде — пижоны! Он сидел у стойки бара и наблюдал, как Сатин расставляет актеров.

— Которая из них она? — Опять эта женщина. На Монмартре в 1913 году люди возникают из ничего.

— Та, что рядом с Порсепичем.

Она поспешила туда, чтобы ее представили. Вульгарная, — подумал Итагю и сразу же поправился: — «неуправляемая». По крайней мере, в некоторых вещах. Ла Жарретьер наблюдала, не двигаясь. Порсепич выглядел взволнованным, будто они поспорили. Несчастная, юная, загнанная, лишенная отца. Что бы сделал из нее Жерфо? Распутницу. Из ее тела — если бы смог, — и наверняка на страницах своей рукописи. У писателей нет этических принципов.

Порсепич играл на пианино полиритмическое танго "Боготворение солнца". Сатин придумал к нему почти невозможные движения. "Это нельзя станцевать!" выкрикнул молодой человек, воинственно спрыгнув перед Сатиным со сцены.

Мелани убежала переодеваться в костюм Су Фень. Скинув туфли, она подняла глаза и увидела в дверях женщину.

— Ты ненастоящая…

— Я… — руки безвольно упали на бедра.

— Ты знаешь, что такое фетиш? Это — нечто принадлежащее женщине, то что доставляет ей удовольствие, но не она сама. Туфля, медальон… une jarretiere. Вот и ты — не настоящая, просто предмет наслаждения.

Мелани потеряла дар речи.

— Как ты выглядишь без одежды? Хаос плоти. Но в роли Су Фень, освещенная водородом, кислородом, двигаясь, словно втиснутый в костюм автомат… ты сведешь Париж с ума. И мужчин, и женщин.

Глаза Мелани не отвечали. В них не было ни страха, ни желания, ни ожидания. Лишь отражение в зеркале могло заставить их ответить. Женщина подошла к кровати и положила окольцованную руку на манекен. Мелани пронеслась мимо нее, перешла на носки, закружилась к кулисам и выскочила на сцену, импровизируя под неуверенную фортепианную атаку Порсепича. Снаружи доносились раскаты грома, прерывавшие случайным образом музыку.

Дождь не начнется никогда.

Обычно полагали, что русское влияние на музыку Порсепича восходит к его матери, державшей женское шляпное ателье в Петербурге. Теперь Порсепич в перерывах между гашишными снами и яростными атаками на рояль в Ле Батиньоль якшался со странным сборищем русских во главе с неким Хольским, огромным портным бандитской внешности. Все они участвовали в подпольной деятельности и пространно рассуждали о Бакунине, Марксе, Ульянове.

Хольский пришел, когда скрытое желтыми тучами солнце уже село. Он втянул Порсепича в спор. Артисты разбежались, на пустой сцене остались только Мелани с женщиной. Сатин взял гитару, Порсепич сел за пианино, и они запели революционные песни.

— Порсепич, — портной улыбнулся, — однажды ты удивишься. Результатам нашей работы.

— Меня ничем не удивишь, — отозвался Порсепич. — Ведь если история циклична, то сейчас мы пребываем в декадансе, и ваша предполагаемая революция — лишь очередной симптом.

— Декаданс это падение, — сказал Хольский. — А мы поднимаемся.

— Декаданс, — вмешался Итагю, — это падение в нас уровня человечности, и чем ниже мы падаем, тем меньше человеческого в нас остается. При этом утерянную человечность мы навязываем неодушевленным предметам и абстрактным теориям.

Девушка с женщиной отошли от единственной лампочки на сцене. Теперь их едва можно было разглядеть. И совсем нельзя — расслышать. Итагю допил остатки ледяной воды.

— Ваши воззрения негуманистичны, — сказал он. — Вы говорите о людях так, будто это группы точек или кривые на графике.

— Так оно и есть, — задумчиво и мечтательно пробормотал Хольский. — Мы с Сатиным и Порсепичем можем не дойти до финиша. Не важно. Социалистические убеждения распространяются, эта волна неудержима и неотвратима. Мы живем в печальном мире, мсье Итагю, — атомы сталкиваются, клетки мозга утомляются, экономики рушатся, а им на смену встают новые, и все это — в соответствии с универсальным ритмом Истории. Может, История — женщина, а женщины всегда были для меня загадкой. Но, по крайней мере, ее пути исповедимы.

— Ритм! — фыркнул Итагю. — Можно подумать, вы прислушиваетесь к скрипу пружин метафизической кровати. — Восхищенный портной зашелся смехом большого зловредного ребенка. Акустика комнаты внесла в его веселье погребальные нотки. Сцена была пуста.

— Пошли в "Л'Уганду", — предложил Порсепич. Сатин под собственное мурлыканье рассеянно танцевал на столе.

На улице они обогнали Мелани и державшую ее выше локтя женщину, которые молча шли к метро. Итагю остановился у киоска купить "Ла Патри" — самую антисемитскую вечернюю газету. Вскоре они скрылись из виду на бульваре Клиши.

На эскалаторе женщина спросила: "Ты боишься?" Мелани не ответила. Девушка не переоделась, лишь набросила поверх костюма доломан — дорогой и на вид, и по существу, к тому же одобренный женщиной. Женщина купила билеты первого класса. В замкнутом пространстве внезапно возникшего поезда она спросила: "Значит, ты просто пассивно лежишь, будто неживая? А как же? Ты ведь такая и есть. Une fetiche". Она произносила немые «е», словно пела. В метро воздух был спертый. Как и снаружи. Мелани изучала хвост дракона у себя на ноге.