В

— Бедное дитя, — повторял Сатин. Его столик был почти полностью заставлен пустыми бокалами. Время от времени русский передвигал их, выстраивая хореографию L'Еnlevement. Сатин пьет вино, как француз, — подумал Итагю, — никогда не напивается до скотского состояния. Но становясь все более и более неуравновешенным, нервным, по мере расширения кордебалета пустых стеклянных танцоров.

— Она знает, куда делся отец? — громко поинтересовался Сатин, глядя на улицу. Ночь стояла безветренная и жаркая. Итагю не мог припомнить ночи темнее. Позади маленький оркестр заиграл танго. Негритянка встала и скрылась внутри. К югу от них огни Елисейских полей высветили тошнотворно-желтое подбрюшье тучи.

— Отец сбежал, — сказал Итагю, — и она свободна. Матери наплевать.

Русский внезапно поднял глаза. На столике упал стакан.

— …или почти свободна.

— В джунгли, понятно, — сказал Сатин. Официант принес еще вина.

— Подарочек. Вы видели, что он ей дарил? Видели, какие у этого ребенка меха, шелка, как она смотрит на свое тело? Слышали, с каким аристократизмом говорит? Все это от него. Или, может, через нее он одаривал себя?

— Итагю, она, пожалуй, могла отблагодарить…

— Нет. Нет, все это просто отражается. Девушка функционирует, как зеркало. Вы, этот официант, шифоньер в пустынном переулке, куда она свернула, — кто бы ни стоял перед зеркалом вместо этого несчастного человека. Вы увидите отражение призрака.

— Возможно, ваши последние сеансы, мсье Итагю, внушили вам мысль…

— Я сказал призрака, — мягко ответил Итагю. — С фамилией не Л'Ермоди, или же Л'Ермоди — лишь одна из фамилий. И призрак этот наполняет кафе и улицы квартала, может, его существом дышат все Округи мира. В чьем образе он воплощается? Только не Бога. Могущественного духа, способного внушить дар поступательного полета взрослому мужчине и дар самовозбуждения девушке, и имя его неизвестно. А если и известно, то он — Яхве, а мы все — евреи, поскольку никто никогда его не произнесет. — Для мсье Итагю это было сильно сказано. Он читал "Ла Либр Пароль" и принадлежал к толпе желавших плюнуть в капитана Дрейфуса.

Женщина стояла около их столика, она не ждала, когда они встанут, просто стояла и смотрела, словно вообще никогда ничего не ждала.

— Не желаете присоединиться? — приветливо спросил Сатин. Итагю смотрел вдаль, на юг, на зависшую там желтую тучу, так и не изменившую своей формы.

Она владела магазином одежды на рю дю Катр-Септамбр. Сегодня вечером она надела навеянное Пуаре крепжоржетовое платье цвета "голова негра", расшитое стеклярусом, с ниспадающей из-под груди светловишневой туникой стиль ампир. Гаремная вуаль, пристегнутая сзади к маленькой шляпке с буйным плюмажем тропических птиц, закрывала нижнюю часть лица. Веер из страусиных перьев с янтарной ручкой и шелковыми кистями. Чулки песочного цвета с изящными стрелками ниже колен. Две черепаховые шпильки с бриллиантами в волосах, сумочка из серебряной сетки, высокие детские ботинки на французском каблуке с лакированной кожей на носках.

Кто знаком с ее "душой"? — спрашивал себя Итагю, искоса поглядывая на русского. — Одежда, аксессуары — вот что определяет ее, выделяет среди заполняющих улицы толп иностранок и путан.

— Сегодня приехала наша прима-балерина, — сказал Итагю. Он всегда нервничал в присутствии начальства. Как бармен он не видел большой нужды в экивоках.

— Мелани Л'Ермоди, — его патронесса улыбнулась. — Когда можно с ней встретиться?

— В любое время, — пробормотал Сатин, переставляя стаканы и не отрывая глаз от стола.

— Мать возражала? — спросила она.

Матери нет до этого никакого дела, да, — подозревал он, — и самой девочке. Бегство отца подействовало на нее странным образом. В прошлом году она училась охотно, все время что-то придумывала, подходила к делу творчески. Сейчас работы у Сатина прибавится. Все кончится тем, что они разорутся друг на друга. Нет, девочка орать не станет.

Женщина сидела, погрузившись в созерцание окружавшего их бархатного занавеса ночи. За все проведенное на Монмартре время Итагю ни разу не заглядывал за него, ни разу не видел голой стены ночной тьмы. А она? Он внимательно изучал ее, выискивая признаки подобного предательства. Это лицо он видел дюжину раз. И всегда на нем сменяли друг друга обычные гримасы, улыбки и выражения того, что выдавалось за эмоции. Немец изготовит такую же, думал Итагю, и никто не отличит одну от другой.

Звучало все то же танго, или, возможно, другое — Итагю не прислушивался. Новый танец, популярный. Голову и тело надо держать прямо, шаги должны быть четкими, стремительными и грациозными. Он не походил на вальс. В вальсе есть место нескромному взмаху кринолином, грязному словцу, шепотом произнесенному сквозь усы в уже готовое зардеться ушко. Но здесь не было ни слов, ни озорства — лишь вращение по большой спирали, становящейся уже, теснее, пока, наконец, не прекращается всякое движение, кроме шагов в никуда. Танец для автоматов.

Занавес висел совершенно неподвижно. Если бы Итагю нашел шнур или край, он всколыхнул бы этот занавес. Подошел бы к стене ночного театра. От внезапно нахлынувшего во вращающейся, механической темноте Ла Виль-Люмьера одиночества ему хотелось закричать: "Рубите, рубите декорации ночи, дайте нам посмотреть…"

Похожая на своих манекенов женщина равнодушно наблюдала за ними. Пустые глаза, вешалка для платья Пуаре. К их столу приближался пьяный Порсепич.

Он пел песню на латинском, только что сочиненную им для черной мессы, намеченной на вечер у него дома в Ле Батиньоль. Женщине хотелось ее посетить. Итагю сразу это заметил — казалось, с ее глаз спала пелена. Он сидел всеми забытый, и ему казалось, будто страшный враг сна безмолвно зашел бурной ночью — некто, с кем придется рано или поздно столкнуться лицом к лицу, кто на глазах у завсегдатаев попросит тебя смешать коктейль, названия которого ты никогда не слышал.

Они ушли, оставив Сатина передвигать пустые стаканы; глядя на него, можно было подумать, что ночью на пустынной улице он совершит убийство.

Мелани снился сон. Манекен, раскинув руки в стороны, свисал с кровати распятый — одна культя касалась ее груди. Сон был из тех, что снятся, когда глаза открыты или, по крайней мере, образ комнаты запечатлен в памяти во всех подробностях, и спящий не уверен, спит ли он. Немец стоял у кровати и смотрел на нее. Это был папА, но в то же время и немец.

— Ты должна перевернуться, — настойчиво повторил он. Она была слишком смущена, чтобы спрашивать почему. Ее глаза, которые она почему-то видела, словно, отделившись от тела, парила над кроватью или, возможно, за ртутью зеркала, — ее глаза стали по-восточному раскосыми — с длинными ресницами и веками, усеянными золотыми блестками. Скосив глаза, она взглянула на манекен. У него выросла голова, — подумала она. Лицо смотрело в сторону. Мне нужно посмотреть у тебя между лопаток, — сказал немец. — Что он там ищет? — думала Мелани.

— Между бедер, — прошептала она, задвигавшись. Шелк на кровати был расшит такими же золотыми блестками. Просунув руку под плечо, он перевернул ее. Юбка скрутилась на бедрах — она видела их внутренние края, которые выделялись на темном фоне ондатровой шкуры, оторачивавшей разрез юбки. Мелани наблюдала в зеркале, как уверенные пальцы ползут к центру ее спины, наощупь находят маленький ключик и начинают его вращать.

— Я пришел вовремя, — прошептал он, — ты бы остановилась, если бы я не…

Все это время манекен лежал лицом к ней. Лица не было.

Она проснулась не с криком, а со стоном, словно от сексуального возбуждения.

Итагю скучал. Эта месса привлекла обычный контингент нервных и пресыщенных. Музыка Порсепича была, как всегда, замечательной, в высшей степени диссонирующей. В последнее время композитор экспериментировал с африканской полиритмией. Потом писатель Жерфо, сидя у окна, рассуждал о том, что девочки-подростки — или даже моложе — снова вошли в моду в эротической литературе. У Жерфо было два или три подбородка, он сидел прямо и говорил педантично, хотя аудитория состояла из одного Итагю.