Мать ветров (СИ)

— Я контактировала с Ритой. У меня нет своих детей, — невозмутимо пожала плечами роха. — Как член ордена я могу исповедовать умирающих.

Пять дней его paloma практически не отходила от ребят, которых теперь было семеро. Она четко выполняла приказы Милоша-лекаря, как в Эцтли беспрекословно подчинялась Милошу-бойцу. Подавала снадобье строго по часам, смазывала ярко-алые пятна на коже мазью, которая хоть немного унимала жгучую боль, пела по просьбе детей песни, перебирая струны гитары Уго, и рассказывала сказки. На шестой день на правах сестры ордена она проводила в последний путь первую жертву огненной лихорадки — того самого нескладеныша, который совсем недавно читал на уроке древнюю поэму рохос.

Поздно вечером после похорон, когда сумерки дарили деревне и больным долгожданную прохладу, а над цветами кружили бражники, Милош в очередной раз вошел в детский лазарет. Но не в качестве медика.

— Кончита, можешь оставить их на час, за ними присмотрят.

— Кто? — только и спросила девушка.

— Гай.

Наверное, стоило радоваться тому, что в деревне царило безветрие. Шеннон чувствовал себя после болезни квелым сынком какого-нибудь лимерийского купца, а не крепким выносливым нереем, которому не то что на суше, в море шквалы нипочем. По словам Милоша, его жизнь где-то сутки висела на хлипком, подгнившем и потертом шкертике, но он все-таки выкарабкался. В отличие от Гая.

Поддерживаемый Уго, Шеннон со скоростью улитки доплелся до могилы товарища, с которым не смог попрощаться, потому что валялся без сознания. Всего на кладбище Альчикчик появилось одиннадцать свежих могил.

— За два дня никто больше не заболел... Как думаешь, отпустила, гадина? — медленно, прерываясь из-за одышки, спросил он у рохо.

— Бог знает. Я — человек, — флегматично ответил Уго, сорвал маленькую желтую орхидею и положил на холмик.

— Уго! Уго! — со стороны деревни послышался отчаянный детский голосок. Рита. Она поправилась в числе первых, и сильный организм здоровой с рождения девочки быстро справился со слабостью.

Рохо поднялся на ноги и помог встать нерею.

— Уго, Шеннон! Там... Милош и Кончита... Оба горячие!

И Шеннон позавидовал Гаю.

Родные объятия приносили жуткую, сводящую с ума боль. И без прикосновений знаки огненной лихорадки, кажется, прожигали кожу насквозь, до мяса, до самых костей. Но они прорывались друг к другу. Стискивая зубы, проваливаясь в полуобморочное состояния, не разбирая, где чей стон и где чья судорога. Перед глазами плясали разноцветные пятна — бирюзовые, пурпурные, лиловые. Сквозь звон в ушах до них доносился жалобный мяв, чьи-то всхлипывания и молитвы. Они обнимали друг друга. Шептали — то ли бред, то ли признания, то ли обрывки каких-то очень-очень важных, бесценных мыслей — растрескавшимися от жара губами, смутно ощущая вкус крови, своей ли, чужой.

На стенах распускались золотые и перламутровые цветы. Их полупрозрачные лепестки трепетали в неподвижном раскаленном воздухе и замирали, испугавшись приближения черных бражников с узорами в виде бледных черепов на мохнатых телах. Белые, мутно-стеклянные грибы стекали с потолка прямо к постели и превращались в барашки лазурных волн, которые ластились к их пылающим рукам, кусая солеными зубами сухую кожу.

Незримая рука выкладывала в воздухе слова из пестрых зерен маиса. Язык казался смутно знакомым, и в то же время нельзя было прочитать ни единой буквы. Зерна тихонько терлись друг о друга и шептали:

— Еда... Еда... Есть еда?..

Вокруг огня в очаге водили хоровод эбеновые фигуры с ветвистыми хвостами, многочисленными конечностями и головами в причудливых коронах. Они кружились в совершенно безумном ритме, изредка останавливаясь и выкрикивая фразу, из которой можно было разобрать лишь конец:

— … o muerte!*******

В воздухе пахло горелым. Огненные пятна спалили, наконец, кожу, мышцы, а кости проломило изнутри, и два красных комочка мяса протянули друг к другу обрывки артерий и вен. Золотые лепестки взмыли в воздух и осыпались мерцающим звездопадом.

Деревня горькой воды и сладких лепешек оправилась от огненной лихорадки через полтора месяца после ее начала. Только седая ученица школы все еще передвигалась за пределами дома лишь с посторонней помощью. Но то, что она вообще выжила, жители дружно считали чудом.

За похоронами, поминками, слезами и возгласами радости все как-то позабыли о том, где именно застала болезнь маленькую Риту. Неожиданно об этом напомнил сам Хосе, отделавшийся двухдневной горячкой.

— Кончита, верно, ты хочешь судить меня? — глухо пробормотал учитель, явившись к инспектору, и его отросшие усы уныло повисли вдоль опущенных уголков губ.

— Ты считаешь, что тебя необходимо судить, — спокойно поправила девушка, отвлекаясь от записей и осторожно потирая глаза. Ей все еще тяжело давалась писанина в течение пары часов. — Из-за болезни Риты?

— Да-да... Я должен был заметить, что ей плохо, позвать знахаря, а я посчитал ее жалобы притворством...

— Будет. Но не суд.

Кажется, от невозмутимого тона инспектора и неопределенности ее слов Хосе сделалось не по себе.

На бревнах среди пурпура трицвета расселось сорок три жителя Альчикчик. Среди них — траурные ленты в волосах тех двоих матерей, чьим детям повезло меньше, чем Рите. Кончита невольно прижалась к Милошу. Она-то звала прежде всего родителей учеников и не подозревала, что после эпидемии столько людей заинтересуется школьным инцидентом больше, чем месячной давности.

— Не так уж все гибло с рохос и с нереями, да? — весело бросил обоим друзьям Шеннон.

— С корнильонцами тоже, — усмехнулся Милош и подмигнул Кончите.

— Бог справедлив, — серьезно подтвердил Уго.

И все четверо обернулись, кажется, отыскивая в пустоте улыбку Гая.

— Почему?

Первый вопрос Кончиты, заданный, вопреки всем ожиданиям, не Хосе, а родителям Риты, поставил супругов в тупик. Они долго молчали, переглядываясь, улыбаясь друг другу и своей выжившей дочке, краснея и качая головами.

— Он учитель. Ему виднее. И он от Hermanos.

— Он учился. В городе учился, знает, как надо. Не то, что мы, деревенские.

— И где учился. У корнильонцев. Куда нам, рохос...

— Так. Почему? — на этот раз вопрос был задан уже Хосе.

— У нас в академии студенты часто ссылались на недомогание, если хотели увильнуть от занятий. Вот я и решил... — торопливо ответил учитель, вставая.

— Нет. Почему ты в принципе решился на принуждение?

— Я... А как иначе? Рита не справилась с заданием, не сумела прочитать заданный отрывок, отказывалась, говорила, что ей тяжело и скучно. Как еще привить ей культуру?

— А ты спросил, почему тяжело? Что именно скучно? Посоветовался, спросил, о чем Рите хотелось бы почитать?

— То есть? — опешил Хосе и аж присел. — Откуда ей знать! Она же... — и тут полукровка осекся, будто разом увидев темные непроницаемые лица окружавших его людей.

— … роха, — закончил за него Милош. — Вас так учили? Что рохос поголовно тупы и ленивы? — стыдливый кивок. — Но ты — рохо лишь наполовину. Ты считал принуждение в академии справедливым?

— Конечно! Учение без дисциплины невозможно!

— Именно поэтому ты слегка ограбил свою любимую справедливую академию.

Хосе приуныл. Некоторые из деревенских зашептались. Один из учеников вдруг подпрыгнул, будто его укусила змея, и бросился прочь за пурпурные заросли так, что только пятки засверкали. Меньше, чем через четверть часа он вернулся и с самым сокрушенным видом протянул учителю тонкую новенькую книгу с роскошными гравюрами.

— Я взял, когда ты болел. Я виноват, — шмыгая носом и ковыряя носком землю, промямлил мальчик.

Деревня, в которой совсем недавно раздавались стенания над мертвыми, дрогнула от хохота в принципе-то сдержанных рохос.

— Можно, Хосе? — Кончита подошла к учителю и протянула руку к книге, которую он судорожно прижимал к груди. Полукровка опасливо отдал свое сокровище, будто его снова хотели похитить. Инспектор пролистала книгу и продемонстрировала всем ту страницу, на которой ушастая лисица, крыса, змея и черепаха пытались поделить набитый под завязку мешок. — Видишь? Рохос умеют выбирать.