В

Они обвязали Профейна веревкой. Его бесформенность затрудняла нахождение центра тяжести. Стенсил несколько раз обмотал веревку вокруг антенны. Профейн подполз к краю крыши, и Стенсил стал медленно его спускать.

— Ну как? — спросил Стенсил через некоторое время.

— Кроме трех копов, которые, похоже, что-то заподозрили…

Веревка дернулась.

— Ха-ха, — сказал Профейн. — Не расслабляйся. — Не то, чтобы сегодня его тянуло к самоубийству. Но учитывая неодушевленность веревки, антенны, здания и улицы в девяти этажах под ним, была ли у него хоть крупица здравого смысла?

Оказалось, что центр тяжести был вычислен весьма приблизительно. По мере того, как Профейн дюйм за дюймом приближался к окну Айгенвэлью, положение его тела медленно менялось от практически вертикального до параллельного улице, лицом вниз. Зависнув в этом положении, он решил поупражняться в плавании брассом.

— Господи, — пробормотал Стенсил. Он нетерпеливо дернул за веревку. Вскоре Профейн — смутный силуэт, напоминавший осьминога с четырьмя ампутированными щупальцами — перестал раскачиваться и завис в воздухе, размышляя.

— Эй! — немного погодя позвал он.

— Что? — отозвался Стенсил.

— Вытаскивай меня. Быстро. — Сипя, остро чувствуя свой зрелый возраст, Стенсил начал тащить. Это заняло у него минут десять. Профейн высунул нос над краем крыши.

— Что случилось?

— Ты забыл сказать, что мне делать, когда я влезу в окно. — Стенсил просто смотрел на него. — А-а, ты хотел, чтобы я открыл тебе дверь…

— …и закрыл ее, когда будешь уходить, — закончили они в один голос.

Профейн махнул рукой. — Давай. — Стенсил снова стал опускать его. Оказавшись возле окна, Профейн крикнул:

— Эй, Стенсил, оно не открывается.

Стенсил заложил несколько шлагов вокруг антенны.

— Разбей, — он заскрежетал зубами. Внезапно еще одна полицейская машина — мигалки вращаются, сирена завывает — промчалась по Парк-авеню. Стенсил нырнул за низкое ограждение крыши. Машина не остановилась. Стенсил подождал, пока стихнет шум. Потом еще минуту или около того. Затем осторожно поднялся узнать, как там Профейн.

Профейн снова завис в горизонтальном положении. Он натянул на голову свою замшевую куртку и не подавал признаков жизни.

— Что ты делаешь? — спросил Стенсил.

— Прячусь, — ответил Профейн. — Подкрути немного. — Стенсил подкрутил веревку — голова Профейна стала медленно отворачиваться от здания. Развернувшись в положение горгульи — лицом в сторону улицы, — он лягнул окно ногой, звон разбитого стекла прозвучал в тишине ночи ужасающе оглушительно.

— Теперь обратно.

Он открыл окно, влез внутрь и отпер дверь Стенсилу. Не теряя времени, Стенсил проследовал через анфиладу комнат в музей, взломал шкаф, сунул в карман комплект искусственных зубов из драгметаллов. Из другой комнаты до него снова донесся звон разбитого стекла.

— Что за черт?

Профейн заглянул в комнату.

— Одно разбитое стекло — слишком утилитарно, — объяснил он, — будет похоже на взломщиков. Я просто разбил еще несколько — чтобы выглядело не так подозрительно.

Снова оказавшись на улице, они как ни в чем не бывало пошли по следам бродяг в Центральный парк. Было два часа ночи.

В дебрях этого тощего прямоугольника они набрели на лежавший у ручья камень. Стенсил сел на него и достал зубы.

— Добыча, — объявил он.

— Это тебе. На что мне вторые зубы? — Особенно эти, еще более мертвые, чем полуживое оснащение его рта.

— Это благородно, Профейн. Так помочь Стенсилу.

— Да-а, — согласился Профейн.

Луна частично скрылась за облаками. Зубы лежали на наклонной поверхности камня, радостно скалясь своему отражению в воде.

Чахлый кустарник вокруг кишел всевозможными формами жизни.

— Тебя зовут Нейл? — спросил мужской голос.

— Да.

— Я видел твое объявление в мужском туалете вокзала Порт-Оторити, в третьей кабинке…

Это же коп, — подумал Профейн. — Клейма ставить негде.

— C изображением твоего члена в натуральную величину.

— Единственное, — сказал Нейл, — что мне нравится больше гомосексуальной любви, — это вытряхивать души из хитрых копов.

Послышались глухие удары, и в низкую поросль влетел человек в штатском.

— Какой сегодня день? — спросил кто-то. — Скажите, какой сегодня день?

Снаружи что-то случилось — вероятно, некие атмосферные явления. Но луна засветила ярче. Казалось, число объектов и теней в парке увеличивается теплого белого цвета, теплого черного.

Мимо с песней промаршировала банда шпаны.

— Посмотрите на луну! — воскликнул один.

По ручью плыл использованный презерватив. За ним, понурив голову, плелась девушка с комплекцией шофера-мусорщика, а сзади по земле волочился насквозь мокрый лифчик.

Карманный будильник где-то прозвонил семь.

— Вторник, — раздался полусонный старческий голос. Была суббота.

Но сам ночной парк, холодный, почти заброшенный, создавал ощущение населенности, тепла и полудня. Ручеек издавал странный полутреск-полузвон как канделябр со стеклянными подвесками в зимней гостиной, в которой внезапно — и навсегда — отключили тепло. Дрожала до невозможности яркая луна.

— Как тихо, — сказал Стенсил.

— Тихо. Как в пятичасовой электричке.

— Нет. Здесь совсем ничего не происходит.

— Так какой сейчас год?

— 1913-й, — сказал Стенсил.

— Ну что ж, — согласился Профейн.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Влюбленная В

I

Часы на Гар дю Нор показывали 11:17 — парижское время минус пять минут, бельгийское железнодорожное время плюс четыре минуты, среднеевропейское время минус пятьдесят шесть минут. Для Мелани, которая забыла дорожные часы — забыла все, — расположение стрелок не имело значения. Она торопливо шагала по перрону перед похожим на алжирца носильщиком, с легкостью несшим на плече ее вышитую сумку, он улыбался и обменивался шутками с таможенниками, которые потихоньку сходили с ума, осаждаемые толпой английских туристов.

Судя по обложке орлеанистской газеты "Ле Солей", сегодня — 24 июля 1913 года. Претедентом был Луи Филипп Робер, граф Орлеанский. Отдельные кварталы Парижа бредили под жаром Сириуса, затронутые его чумным гало радиусом девять световых лет. Каждое воскресенье в верхних комнатах нового фешенебельного дома в семнадцатом округе служили Черную мессу.

Шумное автО увозило Мелани Л'Ермоди по рю Ла Файет. Она сидела точно посередине сиденья, а позади неторопливо удалялись в хмурое предосеннее небо три массивных аркады и семь аллегорических статуй вокзала. Мертвые глаза, французский нос — чувствовавшаяся в них, в губах и подбородке сила делала ее похожей на классическое воплощение Свободы. В целом лицо было вполне красивым, за исключением глаз цвета замерзающего дождя. Мелани исполнилось пятнадцать.

Она сбежала из бельгийской школы, как только получила от матери письмо с полутора тысячами франков и известием о продолжении финансовой поддержки, несмотря на то, что все имущество папА было описано решением суда. Мать отправилась путешествовать по Австро-Венгрии и не надеялась увидеть дочь в обозримом будущем.

У Мелани болела голова, но она не обращала внимания. Или обращала, но только не там, где была сейчас — здесь, на подпрыгивающем заднем сиденьи такси оставались лишь фигура балерины и лицо. Шея шофера была мягкой и белой, из-под синей вязаной шапочки выбивались пряди седых волос. На перекрестке с бульваром Хауссманн машина свернула направо на рю де ла Шоссе Д'Антен. Слева от нее появился купол Оперы и маленький Аполлон с золотой лирой…

— ПапА! — закричала она.

Шофер вздрогнул и инстинктивно нажал на тормоз.

— Я не ваш отец, — пробормотал он.

Вверх, к высотам Монмартра, в направлении самой болезненной части неба. Пойдет ли дождь? Тучи напоминали лепрозные ткани. В исходившем от них свете ее волосы стали невыразительно коричневыми, желтоватыми. Распущенные, они доставали до середины ягодиц, но она носила прическу с двумя большими локонами, которые прикрывали уши и щекотали шею.