У нас в саду жулики (сборник)

« На заливе, на пляже, – я уже чуть ли не плакал, – ветер вдоль-поперек. Как уснувшая стража, заколочен ларек…»

– Это Глеб… – я опять повернулся к Володе, – узнаешь? Глеб Горбовский…

… Одна сторона пленки закончилась, и, выключив, я все еще колебался.

И все-таки спросил:

– А ничего, я еще записал на стихи моего товарища?..

Володя закивал:

– Конечно, конечно…

Я перевернул кассету и, открутив конец пленки, прицепился к бобине. Но бобина оказалась щербатая, и пленка из нее так и норовила выскользнуть. Но вот, наконец, зацепилась, и я снова нажал на клавишу.

Лариса захлопала в ладоши:

– Все. Слушаем.

Володя обхватил ладонями скулы и, уставившись в половицу, застыл.

Лариса сидела в кресле и смотрела на кофейник. Кофейник стоял на подносе, а рядом в стеклянной вазе лежал недоеденный кусок торта. Наискосок от недопитого фужера сиротливо просвечивал уже пустой графин. В плетеной корзине на фоне печенья «Садко» желтели хрустящие хлебцы.

Лена пристроилась на тахте и смотрела на магнитофон. На магнитофоне крутилась кассета, и на приемной бобине колесико пленки становилось все толще и толще.

« Стоит кругом затишье. Студеный ветер стих. Лишь изредка задышит с равнины белый стих », – спел я последнюю строчку, и наступила тишина.

Володя разжал на висках пальцы и встал. Потом снова сел. Он сидел и молчал.

(Наверно, так потрясен, что все еще не может прийти в себя.)

Я спросил:

– Ну, как?

Его как будто прорвало:

– Ужасно.

Я не понял:

– Что ужасно?

Володя отрезал:

– Все.

Потом подумал и повторил:

– Все, что я здесь услышал.

Лена повернула ко мне голову и улыбнулась. Она пыталась меня поддержать. Лариса сидела в своем кресле и все разглаживала на себе свитер.

И как-то все еще не верилось:

– Да?.. – и мне вдруг захотелось встать и уйти.

Володя все сидел и молчал, и тут его прорвало уже не на шутку.

– Да это еще хуже, чем Долматовский… того хоть можно понять… а это… – и в каком-то бессильном негодовании даже махнул с досады рукой, – да это просто преступление перед поэзией!

Преступление?!. Это уже что-то новое. Такого я Володю еще ни разу не слышал.

Я закричал:

– Да в чем же… в чем же… преступление?!

Володя даже вскочил и от волнения открыл сначала рот, и там, во рту, как будто засорилась раковина. Или попало не в то горло.

Конечно, Володю можно понять. Сам все выворачивает, корчует, а тут вам, пожалуйста, птичка… Да какое он имеет право?! И чем он это право заслужил?!

Володя уже чуть ли не задыхался.

Он закричал:

– Ну, вот… есть масса… масса поэзии… хорошей… плохой…посредственной… но всегда… всегда хоть одна строчка… но запоминается… а здесь… ни одной… ни одной строчки… которую бы захотелось запомнить… здесь мне любая строчка… любое слово… ничего не дает…

Тут он еще раз задумался и после паузы уточнил:

– И никому ничего не дает!

Это было для меня так неожиданно, что я чуть было не залепетал, как тогда у Шаламова, но только не «Варлам Тихонович… Варлам Тихонович…», а «Володя… Володя»…

Уж лучше бы, как Варлам Тихонович, схватил бы меня за шиворот и со словами «Только через Союз писателей! Только через Союз писателей!!!» показал бы мне трясущимся пальцем на дверь.

Я закричал:

– Ну, давай… давай конкретно… докажи!

Володя даже не моргнул:

– А чего там доказывать… ну, как там… как там у него… про Серебряный Бор…

При этих словах Лариса на своем кресле насторожилась и как-то даже вся напружинилась. Как будто для прыжка.

И на тахте Лена тоже насторожилась. Но только совсем по-другому. Даже не насторожилась, а просто приготовилась. Точно к удару кнута. Или к пощечине. Она мне хотела помочь, но силы были слишком неравные.

Я закричал:

– « Бор Серебряный. Литые сосны ».

Володя меня перебил:

– Стоп, стоп. Почему Бор Серебряный, а не Серебряный Бор? Ну, почему?

– Что – почему? – я Володю не совсем понимал. – Ну, что – почему?

Но Володя стоял насмерть:

– Почему Бор Серебряный, а не Серебряный Бор?!

– Да потому что не Серебряный Бор, а Бор Серебряный.

Володя стал объяснять:

– Когда мне говорят вместо Серебряного Бора Бор Серебряный, то я дальше жду откровения… ну, например… не Петроградская сторона, а сторона Петроградская…

И я его снова не понял:

– Ну, и что?

– Как, ну и что? – и теперь не понял меня уже Володя. – Ну, например… жизнь наша… блядская… а что там у него?

– А у него, – я даже засмеялся, – а у него «Литые сосны».

Володя поморщился:

– Литые сосны… ну, и что? А мне неинтересно.

Я удивился:

– Но почему?

Володя отрезал:

– Неинтересно – и все.

Лариса закричала:

– Ну, давайте дальше…

Я закричал:

– Быль сиреневую латает солнце…

Володя поморщился:

– А почему сиреневую?

Я замахал руками:

– А как же у Пастернака… помнишь… там у него… как это… про грозу… « и в полдень лиловы глаза и газоны, и пахнет сырой резедой горизонт » ?..

Володя опять возмутился и тоже перешел на крик:

– Пастернак!.. – его возмущению, казалось, уже не было предела. – Да это… да это же… тайна…

Лариса снова заторопила:– Ну, давайте, давайте дальше!

Я заорал:

– « Глушь наваливается, лучась, проговариваясь, шепча».

Володя засомневался:

– Это в Серебряном Бору глушь?

Я насупился:

– А что, не похоже?

Лариса насупилась:

– А я вообще не люблю описания природы… Что это такое? Пейзажики… Правда, Володя?..

Володя не согласился:

– Нет, почему же… но должна… – он все никак не хотел слезать со своего конька, – но должна же быть тайна…

Лариса повторила:

– Да. Не люблю.

Я огрызнулся:

– А как же Пастернак?

Лена ласково на меня посмотрела и прошептала:

– Успокойся.

Лариса поглядела на свои ногти и снисходительно улыбнулась:

– Ну, Пастернак, Толя, это совсем другое дело. У Пастернака, Толя, за пейзажем… ну, как бы это вам объяснить…

И вдруг как будто перетасовала все карты:

– К чертовой матери пейзажики! – и с этими словами как-то вмиг напружинилась. И голос при этом сделался у нее какой-то чеканный, почти металлический; наверно, ей даже и самой понравилось, такой пируэт: сначала все так нежно, гладко… и вдруг потом раз – и к чертовой матери!!!

Уже было решила: ну, все, посылаю в нокаут! Но в последний момент все-таки передумала и вместо «хука» протянула мне руку помощи.

– Стихи этого поэта, Толя, может, и неплохие, но в них за пейзажем… не чувствуется мысли. Верно, Володя?

И, точно преодолевая не совсем приятную болтанку, Володя тоже пошел на снижение.

– Ты, Толя, на меня не обижайся. Мне твои песни очень нравятся. Да и поэт этот, конечно, незаурядный… И книжку свою он еще издаст. Вот посмотришь. И не одну. А две… три… пять… С такой поэзией всегда можно прибиться к какому-нибудь берегу… Но как поэт я все-таки не могу его включить в десятку… – и тут он стал перечислять, – Пастернак… Мандельштам… Ходасевич… Нет, не могу… – и закончил свое перечисление Слуцким.

Я его перебил:

– Понимаешь, Володя… ты не подумай… ты для меня все равно… – я все никак не мог подобрать нужного слова, – ты для меня остался… – и я встал.

И Лена тоже встала. Она мне прошептала:

– Успокойся…

Я предложил:

– У тебя, Володя, есть ножницы?.. Давай, мы эти песни на слова моего друга просто отрежем. И тогда они не будут тебя раздражать.

Володя уже успокоился совсем. Он засмеялся:– Зачем же отрезать? А может, кому-нибудь из наших друзей понравятся…

Лариса склонилась на Володино плечо и с какой-то лукавинкой сделала мне реверанс:

– А может быть, Толя, мы еще и сами послушаем повнимательнее… Вы не огорчайтесь…

Лена меня уже чуть ли не поглаживала:

– Ну, успокойся, успокойся…