У нас в саду жулики (сборник)

…И вдруг вошли в березовую рощу.

Она застроена не деревом,

а музыкой – сквозными звуками…

Глеб улыбается:

– И откуда ты все это знаешь?

Я говорю:

– Такая песня…

И тоже ему в ответ улыбаюсь.

А все-таки я молодец, что вернулся на Родину. Не то что все эти «лифшицы-гозиасы».

И почему-то вдруг вспомнил Топорова.

Топоров, правда, как-то заметил, что в российской словесности одновременно существуют сразу два Глеба. Один – еще живой, а другой – уже давно откинул копыта.

Но Глеб Топорову все прощает. А вот Гозиасу он бы порекомендовал «открыть бакалейную лавку».

…И вдруг мы увидели газон. А на дощечке надпись НЕ ХОДИТЬ.

Я засмеялся:

Не ходить? А поваляться можно?

И Глеб опять меня похвалил. (Мы уже с ним заворачивали во двор.) И успокоил, что если соседки нет дома, то у него в запасе есть еще диван. И все жильцы этот его диван видят из окна. ДИВАН ГЛЕБА ГОРБОВСКОГО.

Оказывается, скамейка.

Из подъезда выходит мужик и, ласково поздоровавшись, называет своего соседа Глебушкой.

Мы поднимаемся по лестнице, и перед дверью своей берлоги Глеб опять выворачивает карманы. Платок с бутербродом на месте, а ключи точно слизало языком. Придется звонить.

Ну, слава Богу, кажется, шаги. И параллельно прошебуршавшим затворам звякает цепочка.

Старуха хоть и «глухая», но почему-то все слышит.

– Вам, – сообщает, – Глеб Яковлевич, звонила Лидия Дмитриевна!

Глеб Яковлевич проходит в свою комнату и, завалившись на тахту, поворачивается к стене. И в это время раздается звонок. Телефон в коридоре.

Соседка хватает трубку и, в отсутствие притихшего Глеба Яковлевича, протягивает ее мне.

Оказывается, Лидия Дмитриевна.

Услышав чужой голос, Лидия Дмитриевна настораживается.

– А вы, – спрашивает, – вообще-то кто такой?

– Я, – говорю, – Толя Михайлов.

Но Лидию Дмитриевну такая информация не совсем устраивает. А на каких, интересуется, правах я здесь околачиваюсь.

– Я, – говорю, – из лесного лабиринта. И на слова Глеба Горбовского отыскиваю мягко-мшистую спальню речки.

Но Лидию Дмитриевну это опять не устраивает.

– И еще, – уточняю, – я хотел бы послать Косте Кузьминскому «Сижу на нарах». Примерно пачку. Или даже две. И Костя там, у себя в Нью-Йорке, обозначит. А Глебушке будет подспорье.

Но даже и это Лидию Дмитриевну опять не колышет.

– «Сижу на нарах», – строго окорачивает меня Лидия Дмитриевна, – не поэзия.

И вообще Глеб теперь принадлежит не ей, а России. А «подонки, которые его окружают», этого не понимают. Прокукарекали вместе с ним 900 тысяч (весь его гонорар), а все его «раннее мелкотемье» теперь растаскивают и, выдавая за свое, продают в парке Победы. И «этот негодяй Нестеровский» (там же нет фотографии) утверждает, что он Глеб Горбовский. И если настаивают, даже фиксирует покупателям его «автограф».

– И если будете с Глебом пить, то пейте хотя бы «красное», но главное – не оставляйте ему никаких денег.

(А сейчас в издательстве потребовалась его личная подпись, и Лидия Дмитриевна никак не может Глеба отловить. И сразу припомнилась наша бывшая соседка Васильевна, которую, прежде чем доставить ее в ГОРОБМЕН, мы тоже все никак не могли заарканить и, чтобы ее заманить, бесплатным приложением к «Агдаму» пришлось еще и покупать торт Полено. )

И я Лидии Дмитриевне признался, что уже купил ему «белую» (наверно, недаром свою любимую книгу он окрестил БЕЛАЯ СОТНЯ ). Но вы, пообещал, не беспокойтесь: Глебушке она не достанется.

И свое обещание, данное заботливой Лидии Дмитриевне, я все-таки сдержал – и эту проклятую бутылку мы с Глебом так и не открыли . Зато оприходовали ее потом с Алексеевым.

Наш есенин

Как-то снарядили Глеба за подкреплением, и вот уже битый час Алексеев сам не свой. Чайник с рассолом полный, а выпить нечего.

И, теребя Алексеева, Валюха забеспокоилась.

– Что-то, – говорит, – с Глебом стряслось. Иди поищи.

(Валюха – Володина жена. Она моложе Алексеева лет на пятнадцать, и в минуты просветления Глеб ее называет ласкательно «ребенок». Однажды ночью, правда, разволновался и как заорет. «Убью, – кричит, – е… я лесбиянка».

Оказывается, перепутал с Комарово, когда отдыхал в творческой командировке от Союза писателей. И вдруг целый автобус из Хельсинки. И одни бабы.

А утром встал на колени и просит у Валюхи прощения.)

И Алексеев обнаружил Глеба в 5-м отделении милиции. Бутылку Глеб купил, но по дороге обратно ему повстречался китаец. И Глеб его решил прямо под «детским грибочком» угостить. А тут как раз объезд.

Китайцу-то что: он и без водки косой – сидит себе и так добродушно улыбается. И его сразу же отпустили. А Глеба тут же загребли и посадили в хмелеуборочный комбайн. И уже в «обезьяннике», заскучав, Глеб надумал такую перекличку. Видит, одни джигиты, тогда еще «в сортире не «мочили», и решил их всех выстроить по росту.

И дает им команду:

– Гусейновы, по порядку номеров рассчитайсь!!!

И джигиты его по полной программе и рассчитали. Хорошо еще, подоспел Алексеев.

– Ребята, – кричит, – не бейте! Это наш Есенин!

А уже на дому Глеб обнажил развороченное в рукопашном бою плечо, и для дезинфекции Валюха его протерла увлажненным в растворе марганцовки тампоном стерильной ваты.

Корнилов и горбовский

Однажды я у Володи Корнилова спросил:

– А как ты, Володя, относишься к Глебу Горбовскому?

И Володя ответил:

– Поэт.

И однажды спросил у Глеба:

– А как ты, Глеб, относишься к Володе Корнилову?

И Глеб ответил:

– Жид.

Братья зыряне

1

Перед посадкой в такси (за исключением варианта с доставкой на дом) Глеб в принудительном порядке обязан мне предъявить свои ключи. Но на этот раз поручение Алексеева оказалось гораздо ответственнее. Сначала я должен доставить Глеба Коле Коняеву.

(Когда-то этот самый Коля ходил чуть ли не в диссидентах, а в настоящее время возглавляет православное крыло питерских литераторов. Несет свой тяжкий крест и недавно накропал воспоминания о Коле Рубцове, а предисловие поручили Глебу. И теперь Глебу причитается гонорар.)

А уже потом, сопровождая Глеба в качестве телохранителя, я обязан в целости и сохранности доставить на Кузнецовскую не только самого Глеба, но также и его гонорар. (Все это бы мог проделать и сам Алексеев, но его у Коняевых не очень-то долюбливают. Примерно раз в неделю, будучи в состоянии душевного подъема, как правило, часа в три ночи Володя набирает номер их телефона и признается, что «сильно сомневается в Колиной набожности».)

Передав мне Глеба с рук на руки прямо у схода с эскалатора, удерживая нас (как потом выяснилось) в поле зрения, Алексеев короткими перебежками сопровождал наш эскорт по другой стороне улицы, и на углу Марата и Кузнечного Глеб вдруг уселся на поребрик и, вытащив из кармана плоский флакон, жадно к нему прильнул… Прицелился пустой стеклотарой в урну, и шкалик, ударившись, точно в обруч баскетбольного кольца, отскочил на проезжую часть. И Алексеев все еще сомневался, идти ему вместе с нами или не идти: с одной стороны, венчая гонорар, корячится выпивон, но с другой, – создает моральное препятствие Колина православная набожность.

Уже миновали рынок, и, выйдя на финишную прямую, Глеб опять останавливается.

– Запели… – и снова присаживается на поребрик.

Я тоже останавливаюсь:

– Кто?

Оказывается, одоленцы. На языке Глеба Горбовского это означает «давай передохнем».

Над каждым коленом у Глеба имеется объяснительная татуировка. На одной ноге – ОНИ. А на другой – УСТАЛИ. И на такой рефрен у Иванова-Запольского даже сложилась песня.