У нас в саду жулики (сборник)

– К вам пришли! – обернувшись на шаги, резко выкрикнула женщина, и я заметил, что каждая выходящая в коридор дверь при этом выкрике приоткрылась и каждая со своим косяком образовала щель, из которой кто-то выглядывал.

Нет, наверно, мне все это померещилось. И это совсем не Варлам Тихонович. Просто я не туда попал. Но Варлам Тихонович приблизился и не оставил мне никакого шанса.

(Недавно в журнале «Юность» я прочитал про Варлама Тихоновича такие строчки: «У него была легкая походка. Это казалось невероятным для человека едва ли не двухметрового роста, с могучим разворотом плеч, с той совершенно богатырской статью, которой природа все реже наделяет людей; но в этот раз она щедра была не понапрасну – путь, который выпал Варламу Тихоновичу Шаламову, был неимоверно тяжел, порою трагичен». И это мне тоже показалось невероятным.)

«Могучий разворот плеч» был как-то бесцеремонно отторгнут от туловища, точно поникший на стволе сдвинутый каркас переломанных ветвей, и каждое плечо ходило ходуном независимо от рук, как будто это не руки, а крылья, которые принадлежат птице, а птицу только что подстрелили. И это было видно даже при свете коридорной лампочки.

– Варлам Тихонович… – выдавил я, наконец, даже не выдавил, а скорее выдохнул – и замолчал. Я уже предчувствовал, что ничего хорошего меня в этой квартире не ожидает.

Мы прошли с ним по коридору, и, пока мы с ним шли, я обратил внимание, что из каждой щели на нас продолжают смотреть.

Он вошел в комнату первым, а я со своим нелепым магнитофоном следом за ним. Резко остановившись, он как-то неожиданно повернулся. И тут я его разглядел уже окончательно.

На Варламе Тихоновиче висело неопределенного цвета рубище, как будто на кресте; что-то вроде полотняного костюма; такие костюмы выделяет производство на похороны одиночек. Но дело даже не в костюме, а в самом лице.

Нижняя губа по отношению к верхней была смещена, а выжидательный наклон головы, словно к чему-то внимательно прислушивающейся, придавал всему лицу выражение какой-то застывшей тревоги. Точно когда-то его свело судорогой, да так и не отпустило.

На фотографии в книжке Варлам Тихонович совсем не такой. Конечно, все это есть, но где-то там, внутри. А наружу лишь только взгляд. Не то чтобы подавленный или страдальческий. А просто отрешенный. Но зато в самую душу.

Вокруг, рассыпанные в поэтическом беспорядке, молчаливо белели листы, наверно, черновики; откуда-то из угла кругляшками клавиш проступала пишущая машинка, а возле нее, отбрасывая тень, горела настольная лампа.

Варлам Тихонович сделал по направлению ко мне шаг и произнес:

– Вы ка-а-а мне?

При этих словах он как-то весь напрягся, и голова у него мало того что затряслась, еще и потянулась вверх подбородком. И туловище снова задергалось. И даже когда он замолчал, оно продолжало раскачиваться.

Я плохо соображал, что делаю, но чувствовал, что каждое мое слово куда-то меня проваливает.

– Варлам Тихонович… – снова начал я, – я на ваши стихи…

– Что?! – закричал Варлам Тихонович и приставил дрожащую ладонь к своему уху.

Лицо у него в этот момент было хоть и перекошенное, но доброе. Наверно, он меня принял за водопроводчика с коробкой для инструмента. И только тут я окончательно понял, что в довершение ко всему Варлам Тихонович еще и глухой.

Так ничего и не придумав, я прокричал чуть ли не в самое его ухо:

– Я на ваши стихи написал песни…

По его выпученным глазам я вдруг сообразил, что он меня услышал, а может, разобрал по губам. Лицо у него не то чтобы перекосило, оно ведь и так уже было перекошено до предела, а как-то теперь перекрутило. Он опять весь затрясся и несколько раз со все еще дрожащей возле уха ладонью прокричал слово «что» и каждый раз все громче и громче:

– Что? что?! что?!! Песни??!!

И тут я почувствовал, что он уже еле сдерживается, чтобы меня не ударить.

Я втянул голову в плечи и, лепеча «Варлам Тихонович… Варлам Тихонович…», стал от него пятиться.

А он рывком распахнул дверь и как-то истерически закричал:

– Только через Союз писателей!!! Только через Союз писателей!!!

Миновав коридор, мы выскочили на лестничную клетку. Он – чуть ли меня не подталкивая и кандыбая, все продолжая выкрикивать: «Только через Союз писателей!!! Только через Союз писателей!!!», а я – чуть ли не прикрыв голову руками и все продолжая лепетать: «Варлам Тихонович… Варлам Тихонович…»

Бросившись из подъезда вон, я поплелся к троллейбусной остановке. У входа в продовольственный шевелили мозгами алкаши. По улице Горького, все прибывая и прибывая из подземных переходов, валила толпа…А там, наверху, где-то в стороне, среди тараканов и клопов (наверно, когда мы выскакивали, снова в каждой щели затаили дыхание), остался тянуть лямку и умирать удивительный поэт и последний российский мастер короткого рассказа.

Серебряный бор

1

Не успел я войти в подъезд, как лифтерша, повернув ко мне голову, нацелила на меня дула очков. Окинув подозрительным взглядом гитару, она спросила:

– Вы к кому?

Я остановился:

– К Корнилову.

Все держа на прицеле гитару, она недовольно прищурилась: а вдруг там внутри взрывчатое вещество. Но все-таки пропустила.

– Последний этаж.

Еще спасибо, что не стала обыскивать.

Утром я Володе позвонил. Володя единственный из поэтов, кого я разыскал не через адресный стол. Я узнал его телефон у Левы Анненского.

(Лева Анненский критик, и мой друг когда-то ему давал почитать мое

Подражание Лермонтову

В одной из республик Закавказья в старинной черной башне жила царица Тамара. Целыми днями, как на боевом посту, она сидела перед окном с видом на большую дорогу и, строя путникам глазки, сбивала самых непутевых с курса. В особенности к ней любили хаживать купцы, курсанты военно-морских училищ и пастухи, и когда перед ними распахивались двери, их радостно встречал молодой евнух и, гостеприимно кланяясь, приглашал в столовую. Там уже была накрыта скатерть и стоял графин с водкой. Евнух исчезал, а влюбленные пили водку и смотрели телевизор. Потом перебирались в спальню и тушили свет.

А наутро евнух приходил с топором и вместе с Тамаркой отрубал ухажеру голову и выбрасывал ее в Терек. Вслед за головой выбрасывали тело, и оно покачивалось на волнах. А Тамарка, уткнувшись в подушку, ревела белугой.

И Лева очень смеялся, но, вместо того чтобы написать обо мне статью, узнав, что я из Магадана, поинтересовался, как там поживает Вадим Козин. А потом он меня удивил. Оказывается, Лева недавно из Парижа, и там у гомосексуалистов даже есть специальный клуб. И возглавляет его сам Жан Марэ.)

Я сказал:

– Будьте добры Владимира Николаевича.

Женский голос ответил:

– Владимира Николаевича? Сейчас…

В трубке послышалось:

– Володя, тебя…

И потом уже мне мужской:

– Да, да… слушаю…

Я закричал:

– Володя!.. – потом я опомнился. – Владимир Николаевич… – и теперь уже прошептал, – Володя… – и замолчал. Как-то вдруг позабылось, что мы еще с Володей ни разу не виделись и нужно его называть по отчеству, но заготовленная фраза, которую я накануне репетировал, куда-то улетучилась.

– Я на ваши стихи, – снова заорал я, – подобрал… мелодии песен… не то чтобы песен… а так… – и в трубке, хотя и продолжалось молчание, но чувствовалось, что там с напряжением слушают.

Володя перестал молчать, и теперь уже как будто опомнился он.

– Да, да… конечно… ясно… – потом он еще раз повторил, – ясно… – и снова замолчал.

Я спросил:

– А у вас нету магнитофона?

Володя опять как будто опомнился:

– Да, да… конечно… есть…

Я ему предложил:

– Вы как сегодня… ничего, я к вам вечером приеду… часам к семи…

И он сразу же согласился:

– Да, да… конечно… к семи… приезжайте…

Володя продиктовал мне свой адрес, и вот я уже к нему поднимаюсь на лифте.