Сестры

Мы подарили ей пони.

Она назвала его Вашингтон.

Год спустя мы преподнесли ей породистого охотничьего пса. Она назвала его Белый.

Как Белый дом.

Весьма хитроумно.

Впоследствии она часто сбегала к Джеки. Во время каникул и не во время. Ее побеги выводили меня из себя.

О, и зачем я вам это рассказываю? Ей не было и десяти, когда она заявила, что отрекается от Бога, потому что он сильно промахнулся при выборе Детям Родителей. Она много думала и решила, что я была ошибкой. Она должна была быть дочерью Джеки. По ее мнению, Господь оплошал нечаянно, однако это было доказательством того, что Его не существует, раз Он допускает такие грубые промахи. Мы прогуливались по Турвилю, и я говорила с ней о ее первом причастии, — Поланд был католиком, — но она от него отказалась, спасибо.

Богу.

Она собиралась Ему обо всем написать и была уверена, что Он ответит.

Я предложила ей поговорить об этом с отцом.

Она посмотрела на меня так, словно я ошиблась стороной в церкви или что-то в этом роде.

Я понятия не имела, кто мог бы мне помочь.

Возможно, Барт.

Я села на край водопойного желоба для лошадей и заплакала. Мне кажется, что я еще никогда не была так противна Тини.

Чувство вины во всех его проявлениях захлестнуло меня. Я знала, что переживаю утрату. В глазах других я была той, кто все время теряет, однако они ошибались по поводу того, что именно я теряла.

В тот день я начала терять Тини.

Она обожала Джеки до безумия.

Знаете, любопытно, как Джеки умела заставить вас виться вокруг себя.

Джеки писала ей письма, а во время путешествий отправляла открытки и правительственные меню. У нее были свои собственные дети, которым она внушала американские ценности и которые душа в душу ладили с моими.

У Тини зубы выдаются вперед. Десять лет я сражалась, чтобы она носила пластинку. Это наше сражение не принесло ничего. Кроме счета от дантиста. Мне никогда не забыть, как в Рождество, когда она была на втором курсе, я встречала ее из колледжа. Я заехала за ней на машине — я, которая ненавидит водить. До возвращения домой мы собирались поужинать. Тини стояла в кругу сверстниц, и все девочки походили друг на друга — я никогда не представляла, что в какой-то определенный момент девочки могут быть настолько похожими. Она не сделала в мою сторону ни малейшего движения. Никак не показала, что знает меня. Не повела бровью. Она продолжала болтать с девочками или, точнее, зачитывать им письмо, — я предположила, что это было письмо. На ней был плащ от «Бербери» слишком большого размера (абсолютно эксклюзивный). Она читала письмо в этом плаще, и мне не надо было быть ни ясновидящей, ни вооружаться микроскопом, ни прыгать над ней, чтобы понять, словно меня ткнули туда носом, что я чувствую знакомый и устойчивый аромат духов, что это письмо Джеки и плащ тоже Джеки.

Какие духи? Какими духами пользовалась Джеки? О, «Арпеж». У нее был свой период «Арпеж». Его аромат был рассеянным и тонким и обволакивал только вас. Ничего общего с этими современными парфюмами, оповещающими о вашем приближении за несколько километров.

Еще бокал? Спасибо. Нет, без льда. Мне никогда не нравился лед. Кстати, у меня где-то должны быть сигареты. Я знаю, что никто больше не курит, но я всегда курила дома. В этом, черт его побери, секретере есть блок сигарет. Если вас не затруднит, принесите их.

Боже, Тини специально разыграла этот спектакль, я могла бы в этом поклясться перед Министром Юстиции Соединенных Штатов. Мы находились возле корпуса второкурсников. Все матери уводили своих чад под руку, во дворе не осталось почти никого, кроме нас, однако Тини продолжала читать письмо от Джеки до тех пор, пока не ушла ее последняя подружка, затем вложила это проклятое письмо в проклятый конверт с изображением Белого дома вверху и подняла на меня Свои Чистые Глаза: «Ох, я не знала, что ты уже здесь».

Она отвергала мою любовь вплоть до смерти своего брата, но не приняла ли она ее потом лишь из сострадания? «Ты должна понимать ее больше», — говорила Джеки. «Ты хочешь сказать, что я должна понимать ее лучше?» — «Нет, больше. Ты отказываешься идти туда, куда она хочет тебя привести». — «Но это моя задача привести ее к чему-нибудь, Джеки. Привести ее туда, где я ее жду. В этом и заключается воспитание». — «Ох, ты говоришь прямо, как Дженет».

Я никогда не произносила имени нашей матери, и Джеки тоже, кроме случаев, когда мы разговаривали о Тини. Не заставляйте меня сейчас признаваться в том, о чем я умолчала: дети ни во что не ставили своих дедушек и бабушек (кроме Влада, который любил Хаджхая, однако я полагаю, что это из-за его замка «Уолтер Скотт» в Шотландии), что до меня, так я давно перевернула эту страницу — с тех пор как обосновалась в Европе.

Дженет пугала их. Она была слишком ярко выраженной американкой.

По мере возможности мы собирали детей вместе. Например, во время каникул, а со временем — еще чаще, когда ездили в круиз на корабле Джанни, или позже — на яхте Ари. И в Турвиле — на Рождество. Дети хорошо ладили друг с другом, за исключением, пожалуй, старшего сына Джеки, которому остальные казались слишком маленькими. Разумеется, я была вынуждена вмешаться, когда Джон впервые уговорил Тини попробовать наркотики. Мы узнали об этом, потому что ей стало плохо. Я сказала Джеки, что это ее влияние, не мое — я никогда не принимала наркотики, никогда. Ненавижу уколы. Однако она ответила, что в жизни не употребляла наркотиков, и если уж говорить об Америке, то не могла бы я перестать оскорблять свою страну, потому что в Лондоне ширялись больше, чем в Центральном парке во времена Линдсея. Ох, не пишите «ширялись». Это я сегодня, как и все, употребляю это словечко. «Ширяться» не было словом из нашего лексикона. В те времена мы с Джеки говорили «принимать наркотики».

Я обыскала комнату Тини и всех остальных детей. С детских лет они ночевали вместе, мальчики и девочки. И даже если бы в их распоряжении было по пятнадцать спален на каждого, они поступали бы также. Утром их никогда нельзя было найти в той кровати, в которой вы поправляли им одеяло вечером. Мы узнавали их по разметавшимся по подушке волосам. Тем не менее свои вещи они раскладывали по местам — каждый в свой комод, шкаф, этажерку, это было решено раз и навсегда. Я обшарила все комнаты, пока дети были на пляже. Особняк в Монтауке находился на берегу океана.

Каждый раз, приезжая в какой-нибудь дом, я обходила все комнаты. Я прохаживалась, именно прохаживалась, и так же делали все остальные, сталкиваясь друг с другом в дверях. Кажется, никто даже не разговаривал. Было необходимо возобновить знакомство с домом, прикоснуться к тому, что осталось с прошлых каникул. Повсюду были тайники, полные всякой всячины, которую удалось стащить детям, — их сокровища: ракушки; тюбик помады без колпачка; кусочек бретельки от купальника; поводок Мартины, первой собаки Влада; столовый серебряный тесак, который мы тщетно искали, так как он принадлежал владельцам другой виллы, снятой нами в 1962 году в Равелло; четыре неиспользованных входных билета на «Остров Пиратов» Ойстера Бэя; пара очков Джеки с дужками, украшенными позолоченными «У.»; листок, сложенный вчетверо, на котором написано «С Джона потеха, не пловец, а неумеха», а также другие стишки, которые не опубликовал бы даже «Уотерхауз», если бы писал о чем-то еще, кроме биографии Джеки или Новом Расследовании Убийства в Далласе. Если хотите знать мое мнение, то его убил какой-то ревнивый муж.

Я обследовала все комнаты, но ничего не нашла. Даже писем Джеки Тини. Думаю, что она хранила их в своем несессере или в чем-то вроде него. То, что не хочешь забыть, всегда носишь с собой. В противном случае обязательно забудешь. А может быть, и в своем нижнем белье, откуда я знаю. В конце концов я начала испытывать отвращение к этим проклятым письмам. Я даже не знаю, сколько их было. Возможно, после смерти Джеки Тини в Порыве Покаяния пустила их по волнам Гудзонова залива во имя Америки, напевая при этом песню Джоан Баэз, которая так нравилась Джеки и в которой рефреном звучало: Николас и Барт…