Сестры

Питер был фотографом, а я любила Питера.

Джеки нуждалась во мне так же, как в год смерти папы. Год, который начинался так прекрасно. Прекрасное начало года. Можете вложить в это какой угодно смысл. Джеки позволили отправиться со мной в путешествие. Она так тяжело все переживала, что лишила Старика и Старуху какого бы то ни было выбора: путешествие в Европу или развод, о'кей?

Мы отправились в морской круиз. Это был мой подарок — подарок, сделанный Хаджхаем по поводу начала моей светской жизни. Джеки не заставила себя упрашивать и разделила его. О, только не это! Нашей соседкой по каюте оказалась девяностодевятилетняя миссис Кунс, преследовавшая нас все путешествие: «Вам снова пришла телеграмма!». Эллис Б. Кунс читала все наши телеграммы раньше нас, и всё на корабле знали, что мы были приглашены господином Иденом на ужин и бал, а также номер телефона, по которому, причалив к английскому побережью, следовало позвонить, чтобы узнать все детали (Кембридж 4410).

На корабле плыл один ливанец лет тридцати (ливанец ли?), внешне напоминавший Али Хана, в которого Джеки была до одури влюблена. Ливанец путешествовал третьим классом, что предохранило его от нарушения корабельных законов — он никогда не поднимался в нашу каюту, перед которой, впрочем, дежурила миссис Кунс. Джеки собиралась пойти и найти его во мраке третьего класса, однако команда тоже не теряла бдительности. Тогда она переключилась на перса, самого что ни на есть настоящего, Игановича Иливица, который позднее станет одним из наших самых близких друзей.

Купив машину марки «Гильмен Минкс», мы направились во Францию. По дороге мы напевали «Позвоните мне леди» и Джеки постоянно сворачивала не в ту сторону. Миссис Джонсон пригласила нас на ужасный концерт, улица Фезандри в Париже, где из-за того, что я закурила сигарету, произошел целый скандал (миссис Джонсон заявила, что Джеки — приличная девушка, а ее сестрица — девица с дурными манерами). А еще мы ездили повидать Поля де Ганэ в Пуатье, где он проходил военную службу в первом драгунском полку; Джеки была влюблена, я тоже. Его отправили на полигон, и мы последовали за ним по крайне безмятежным и крайне неопрятным французским деревенькам. «Ваши подружки просто восхитительны, Ганэ, — сказал ему его лейтенант. — Вы помолвлены?» — «Да, мой лейтенант, с обеими». Затем запрыгнул в машину и мы, затянув «Марсельезу», помчались под противотанковым заградительным огнем по направлению к Испании, где, как заявил Поль, нас ждали. И где мы пили и пили, и пили в компании Эллис Уильямс.

Весть о смерти папы застигла нас именно там. Он неудачно упал в «Рэкет Клабе», его состояние и все такое прочее… Папа никогда и никому не рассказывал о своей болезни. Из чистого эгоизма, как он признался в одном из своих прощальных писем Джеки, — он не был уверен, что успеет с ней увидеться. Его доставили в клинику, однако слишком поздно, и поскольку уже ничего нельзя было сделать, папа коротал дни, заключая с врачами и медсестрами пари о том, сколько дней ему осталось. В конце концов ему позволили выписаться. Он умер в отеле, проводя ревизию своих находящихся в добром здравии друзей — это все, что мне удалось узнать. Письмо Джеки я прочла не тогда, а много позже, когда приводила в порядок ее дела на Марте Ваинъярд. После смерти Джеки. Я вклеила его в этот альбом. Альбом с фотографиями нашего путешествия в Европу, который я назвала «Такое особенное лето».

Вы можете прочесть письмо. Их обоих уже нет на свете, и, возможно, после этого у вас сложится о них хорошее мнение.

В том году я оставалась в Америке до окончания зимы и это я присматривала за Джеки.

Я вернулась в Европу, когда она перестала пить и стала ждать свою дочь.

Во второй раз я вернулась в Нью-Йорк на более длительный срок, даже не догадываясь, что Поланд останется в прошлом. Джеки не желала жить в Нью-Йорке одна, она собиралась поселиться там только в том случае, если и я поступлю так же; я согласилась, потому что она меня попросила и потому, что она снова начала пить, как и после смерти папы. «В любом случае, Скейт, твой муж разорен, и почему ты тогда до сих пор с ним?» Именно но этой причине два года спустя я решилась на развод — по этой причине и потому, что Поланд собирался вернуться в Англию, чтобы, изображая из себя сентиментального эмигранта, закончить там свои дни. А саваном, видимо, ему послужит знамя.

Именно так Поланд и поступил. Он болел раком и не оставил мне ни гроша. «Подумай, что можно извлечь из него на сегодняшний день», — заявила мне Джеки. Она имела в виду, что мужчины должны обеспечивать нас. Джеки так страдала от того фарса, которым был ее брак, что никогда больше не позволяла, нет, скорее, навсегда разучилась позволять несостоятельному мужчине прикасаться к себе. Я одного такого себе нашла, причем он был не так уж безнадежен, владел сетью магазинов. Но Джеки навела справки и за два дня до церемонии бракосочетания (я собиралась снова выйти замуж в США, чтобы воспользоваться американским законодательством, если опять буду разводиться) заявила мне по телефону, что я совершаю ошибку и что она собирается расстроить этот брак. «Но какое тебе до этого дело?» — закричала я. «Я дала обещание папе», — таков был ее ответ. Мне кажется, она считала так потому, что овчинка выделки не стоила (всего лишь одна сеть магазинов), а может, она хотела приберечь его для себя (материальное положение Джеки было еще хуже моего), или по той причине, что он был евреем (что не помешало ей провести остаток жизни с евреем). Тем не менее у нее состоялся с ним разговор, и мы отменили приглашения за два часа до свадебного приема. Я так никогда и не узнала, как она все устроила и почему газеты хранили молчание.

Мне лишь известно, отчего помалкивала я сама.

Тини жила у нее много месяцев. Возможно, это Тини не захотела, чтобы я снова вышла замуж. Она была очень привязана к своему отцу, очень. Чрезмерно.

Поланд был сентиментален. Тини пошла в него. Самые незначительные вещи вызывали у нее чувство умиления. Мне кажется, ей принадлежала добрая половина «сокровищ», скопившихся в наших домах. В основном это были ракушки и старые птичьи гнезда.

Я поселилась в 1040-й квартире, которую сама же и обустроила для Джеки. То, что она делала — взывала к памяти папы, чтобы помешать мне выйти замуж за Джеффри Коупа, — доводило меня до белого каления. «Не думай, что все будет так же, как всегда, — сказала я ей. — Не на этот раз, о нет, не на этот раз. Я выйду за него замуж, и у тебя не будет права голоса. Не будет права. Так как я считаю…»

— Моя дорогая, ты заметила, что все время дважды повторяешь одно и то же? Это признак сильной неуверенности, понятно? Тебе необходимо убедить саму себя, это себе ты говоришь, Скейт. Себе одной!

— Твой новый любовник — психоаналитик? Могу сказать тебе, что твоя дурацкая болтовня не приведет ни к чему. Совершенно ни к чему. Я выйду замуж за Джефферсона, заруби себе это на носу.