Таежная богиня

— Анатолий Иванович, если я сейчас уйду, то больше никогда не приду. Понимаете, я почти не помню отца. Я должен о нем знать все, что знаете вы. Вы ведь сами будете мучиться оттого, что так и не сказали мне... главного.

Захаров долго стоял, разглядывая Никиту невидящими глазами, потом на минуту вышел в приемную, вернулся и снова встал у окна спиной к Никите.

— Своих отцов ни я, ни Матвей так и не дождались с фронта, — опять тихо заговорил Захаров, — где их схоронили, да и схоронили ли? А мы росли и завидовали тем, у кого они были. Завидовали даже тогда, когда сильно подвыпившие отцы приятелей давали своим отпрыскам крепкие подзатыльники. А нам эти подзатыльники казались лаской. Ты прости меня, Никитушка, — Анатолий Иванович повернулся к гостю, — прости, я действительно не хотел говорить тебе все, поскольку это все не очень приятно слышать. Ни твоей матери, ни бабушке я, разумеется, никогда не говорил и не сказал бы, а вот тебе придется, — он тяжело вздохнул.

Он раскрыл пачку сигарет, взял одну себе, протянул Никите, звонко щелкнул зажигалкой и сделал глубокую затяжку. Курил Захаров вкусно. Он словно наслаждался неким деликатесом.

— Мы жили по соседству через два дома, постоянно общались, учились в одной школе, потом в одном институте, вместе в лесу, на реке, но если я делился своими мыслями, то Матвейка никогда. Он слушал, качал головой, поддакивал, но что было у него на душе, никто не знал. В первую экспедицию, это была преддипломная практика, после четвертого курса поехали вместе. Это был Северный Урал, — Анатолий Иванович опустил глаза, сгорбился, стал чаще затягиваться, — отряд разбился на звенья по три человека. Кроме меня и Матвея, в наше звено попал Мишка Борисенко, маленький ловкий парень из соседней группы. Наша задача заключалась в том, чтобы мы прошли по Восточному склону между Становым хребтом и Пихтовым увалом... Ну, в общем, обыкновенная работа коллектора — сбор, описание и фиксация образцов пород и так далее, для тебя это не важно.

Что мы тогда знали о Севере? Да ничего. Тайга, да и только. Ни климата, ни природных неожиданностей, ничего. Да и сейчас-то там тайна на тайне. На третий или четвертый день увлеклись, образцы пошли интересные, и погода вроде располагала, и вот не заметили, как почти на самый Пихтовый забрались. Тут-то нас и накрыла неожиданно тучка. Словно в молоко нырнули, вытянутую руку едва видно. Мишка — тот раньше спустился, его очередь была ужин готовить, а мы, что называется, влипли. Стоим, не знаем, что делать, стрелка компаса точно издевается, крутится в разные стороны. Я предлагаю в одну сторону идти, Матвей в другую. Выбрали компромиссный вариант, пошли осторожно. Дорога сначала вниз пошла, а потом снова вверх. С час прошли. Останцы скальные стали попадаться, раньше мы их даже издали не видели. То поднимемся, то вниз пойдем. Смотришь, что-то темнеет вдали, ну, думаешь, скала какая-то, шага два сделаешь, а это камень обыкновенный — и так далее. Сколько-то еще прошли, только чувствуем, как все стало меняться, по сторонам потемнело, а впереди, наоборот, светлее стало. Еще сколько-то прошли, и вот на тебе, — туман отступил, и перед нами скала странная выросла. Выгнутая полукольцом, что-то вроде огромной подковы, воткнутой в землю. А в ее широком проходе истуканы деревянные, вогульские идолы стоят, почти весь проход загородили. Одни из них высокие, другие низкие, старые и совсем свежие, и грубо вырубленные, и более аккуратной работы. Тряпицы выцветшие на них накручены и на головах, и на туловищах. И в самой скале то там, то сям тряпочки видны, из щелей торчат. Признаюсь, такой дикостью повеяло, что стало страшновато, точно в каменный век попали. Но интерес взял свое, достал я фотоаппарат и стал снимать. Отличная, кстати, тогда у нас трофейная “лейка” была. А Матвей словно застыл. Стоит как по стойке смирно, и ни одного движения. Потом отошел, стал осторожно рассматривать узелки, что торчали в скальных трещинах или были камнями придавленны. Там оказались монеты, причем еще царской чеканки, старые серебряные кольца, кусочки шкур, колокольчики, ну и другая всячина.

Я снимаю, а твой отец на полном серьезе достал свой платок вложил туда сколько-то монет и, завязав в узел, сунул в одну из щелей. Я посмеялся и предложил развести костер из тех истуканов, которые лежали на земле. Отличные, говорю, дрова. Однако Матвей начал горячо возражать. Честно скажу, не помню, что он говорил, только вдруг взялся эти гнилушки поднимать и ставить рядом с крепкими. И вдруг, откуда ни возьмись, появилась женщина. Странная такая, смотришь на нее — вроде как девушка молодая, моргнешь — старуха седая. Снова моргнешь — и опять молоденькая... Голова непокрытая, волосы в две аккуратные косицы заплетены и соединены между собой цветной ленточкой. И одежда на ней странная — длинный суконный халат с пришитыми цветными тряпочками на рукавах, плечах и подоле, а на шее амулеты. Смотрит на нас ровно, без какого-либо удивления или участия. Мы обомлели. Стоим, разглядываем ее, у меня поджилки трясутся. А она плавно так обошла нас, потом подошла ко мне, долго и с каким-то бесстрастным прищуром посмотрела мне в глаза. Тот холод, с каким она смотрела, до сих пор помню, — Анатолий Иванович поежился и нарочито игриво рассмеялся.

— Я никак не мог взять в толк, откуда она появилась. До скалы было шагов десять — пятнадцать, не могла же она в два шага преодолеть это расстояние. Выходило, что она стояла вместе с истуканами, когда мы подходили. Выходит, так. Потом она подошла к Матвею. Обошла его, как и меня, долго смотрела в глаза и вдруг взяла его за руку и повела к каменной “подкове”. Провела его через истуканов, под аркой, и то ли мне показалось, то ли на самом деле на той стороне за скалой-подковой стало светлее. Здесь, где истуканы, сумрачно, а там чуть ли не солнце светит. Пока я настраивал фотоаппарат, смотрю, а старуха Матвею на ноги чуть ниже колен какие-то то ли ремешки, то ли поясочки подвязывает. Сначала на одну, потом на вторую ногу. Я поднял камеру и снял. Потом твой отец встал на колени, низко опустил голову, а старуха несколько раз прошла вокруг него, не отрывая руки от его волос. После чего она стала водить пальцем по левой ладони Матвея, словно “сорока-ворона кашу варила...”. Затем надела ему на голову кольцо, а на шею повесила длинные бусы с каким-то бронзовым знаком, похожим на распятого медведя. Я все снимаю на “леечку”, видимость отличная. Весь этот странный обряд занял минут двадцать — тридцать. Так же за руку она привела Матвея обратно. Все это время старуха не обращала на меня ни малейшего внимания, будто меня и не было вовсе. И вдруг пропала, так неожиданно, словно испарилась.

Едва ее не стало, Матвей молча повернулся и пошел прочь от скалы. Пошел уверенно. Я за ним. Прошли метров двести, и внезапно, точно в сказке, туман исчез. Светит вечернее солнышко, птички вовсю стараются, кузнечики трещат. Оглянулись, а за спиной облако белое, плотное, неподвижное. Молча дошли до места стоянки, поели Мишкиной каши, и все молча. Борисенко с ума сходит, трясет нас, спрашивает, что это мы такие пришибленные пришли, а мы молчим. Матвей по привычке, а мне и сказать нечего — все думаю о пленке, вот когда проявлю, тогда, думаю, и расскажу, что да как было.

Анатолий Иванович достал из книжного шкафа пузатую бутылку, два низких бокала и наполнил каждый из них на треть.

— Это не все, Никита. Раз уж ты решил узнать — изволь дослушать. Конечно, то, что рассказываю, не только тебе, но и любому другому бредом покажется, но я рассказываю именно так, как было на самом деле, дорогой.

Никита пожал плечами. У него действительно никак не укладывалось в голове — и порхающая бабочка, и старуха, и обряд... По меньшей мере, странно. А что будет, когда он выпьет?

— Я никогда и никому этого не рассказывал, да и тебе, не будь ты сыном Матвея... Во-первых, никто бы не поверил, а во-вторых, когда, приехав домой, я проявил пленку, там ничего не было. — Захаров протянул бокал Никите. — Давай за отца твоего, как говорится, царство ему небесное! — и первым выпил ароматную жидкость. — Через день-два после встречи с девушкой-старушкой просыпаемся, а снаружи у палатки кто-то громко и нахально разговаривает, бренчит посудой, ну и так далее, то есть ведет себя по-хозяйски. Думаем, кто-то из наших ребят нас навестил. Вылезаем, а там два крепких мужика в черных телогрейках. “Зэки!” — ударило в голову. Испугались крепко. А те гогочут, давятся нашей едой, в рюкзаках роются. Нам говорили, что где-то в этих краях лагеря, но чтобы вот так на воле встретиться с живыми зэками!.. Короче говоря, наелись они, лежат, в зубах ковыряют, нас разглядывают. А мы стоим, как осиновые листочки трясемся. “Ну, что, — говорят, — силой у вас брать ничего не будем, в тайге свой закон”, — и достают карты. Короче говоря, проигрались мы им вчистую, в одном трико и босиком остались. А те ржут, по земле катаются. Мы и играть-то толком не умели, да и умели бы... Потом один из них и говорит Матвею, мол, а что это у тебя за цацки такие смешные, и показывает на бусы, старухой подаренные. Тот снял с шеи, протягивает. Они опять в хохот, пока Мишка Борисенко им не пояснил, что, мол, бусы из бирюзы, как-никак, а ценность. Да и знак бронзовый тоже, мол, археологическая редкость, и тоже ценится. Тогда они посерьезнели. Ставь, говорят, на кон, продолжим. Вот с этих-то бус мы все и отыграли. Они, правда, забрали с собой остатки еды, кое-что из одежды, деньги, почти все спички, но бусы Матвею оставили. Благородные урки попались.