Таежная богиня

Прошло не менее недели, прежде чем Никита почувствовал плавный переход отца от деловых записей к неким странным размышлениям о сакральности культуры манси, таежных духах и божествах. Его поразил самодельный мансийско-русский словарь объемом в половину тетради, многочисленные записи рассказов, легенд. Перед ним открывался непонятный мир. Этот мир не просто отличался от того, в котором находился Никита, он был совершенно другим.

Никита знал, что расспрашивать бабушку про отца — дело не простое. Единственный сын Маргариты Александровны, радость и утешение, теперь память о нем — то, чем она живет. Как замковый камень в арочном проеме держит свод, так и память о сыне держит ее на плаву, помогает жить дальше.

— А что рассказывать-то?.. — нахмурив брови, проговорила бабушка. В ее морщинках на мгновение мелькнули и радость, и горе, и нежность, и суровость. Как может мать рассказать о своем сыне за несколько минут или даже часов, если она видит его всего и сразу с момента рождения и до последнего дня. Если перед ее глазами и маленькое тельце, беспечно посасывающее пустышку, и подросток с кровоточащими коростами на острых коленках, и зрелый мужчина, на лице которого сомнение и отчаяние. Это невозможно.

— Ну, к примеру, что самое главное было в папе? — сузил вопрос Никита, точно поняв, как трудно бабушке что-то выделить из судьбы отца.

— Главное, говоришь, — Маргарита Александровна подняла правую бровь и чуточку прищурилась, будто всматриваясь в прошедшие годы. — Главное, пожалуй, что он был безупречно честен и строг к себе. Болезненно воспринимал несправедливость. И с твоей матерью он поступил честно... хотя это, пожалуй, лишнее.

Никита весь напрягся, когда бабушка заговорила. Ему казалось, что если уж она заговорит, то он обязательно узнает что-то ценное, что ему поможет понять и разгадать тайну вещей и рисунков отца. Однако бабушка удивила его другим:

— Ты лучше поговори со старым другом отца — Толей Захаровым. Он сейчас главный в том самом институте, который они с Матвеем заканчивали.

Встречу с Анатолием Ивановичем Захаровым, бывшим другом и коллегой отца, Никита решил не откладывать и на следующий день отправился в Свердловск. С автовокзала доехал до цирка, там повернул на улицу Куйбышева и через несколько минут был у мрачноватого, в стиле “фабричного модерна”, как он определил для себя, кирпичного здания горного института. Одна из секретарш ректора не очень любезно, видимо приняв визитера за одного из местных студентов, ответила, что Анатолий Иванович занят и навряд ли освободится до вечера.

Никита приехал на следующий день — та же картина. На третий день, не спрашивая важных секретарш, прошел сразу в кабинет. Войдя, он немного растерялся. Человек десять высоколобых мужчин неохотно оторвались от бумаг, разложенных на длинном столе, и c удивлением посмотрели на вошедшего. Затем перевели взгляд на скуластого, с большими залысинами председательствующего, сидевшего в торце стола.

— Я Гердов, — неожиданно для себя громко проговорил Никита и тут же пожалел о своей дерзости.

Повисла пауза.

— Никита?! — изумился мужчина с залысинами. — Он порывисто встал, тихо извинился перед коллегами и пошел навстречу Никите. Это был довольно высокий, с сединой на висках мужчина. Его лицо было как будто знакомо Никите...

— Ух, ты какой! Ну-ка, дай я на тебя посмотрю! Да-а, старик, не ожидал, не ожидал! Меня-то узнаешь, нет?! Товарищи, — обратился он к коллегам, — сделаем перерыв на часок. Так узнаешь, нет?! — опять переключился он на молодого гостя.

Никита глядел на друга отца и завидовал. Думал, что вот таким же статным и красивым мог бы идти к нему навстречу отец. Потом Никите показалось, что тот не так уж и рад ему. Плоский, гибкий, слегка косолапый, с крепким рукопожатием, он не очень-то походил на ректора, скорее на бывшего военного. В его походке, рукопожатии, даже дыхании чувствовалась сила. Однако Никита видел в глазах бывшего друга отца растерянность и как будто стеснение.

— Ну, давай, садись и рассказывай, что и как у тебя. Я слышал, что ты в Москве, на художника учишься, или окончил? А как бабушка, Маргарита Александровна, как она? Как мать? Если что нужно, говори, не стесняйся, чем могу, помогу, — скороговоркой выговаривал он.

— Я, Анатолий Иванович, хотел бы про отца кое-что узнать.

— Про отца? — переспросил Захаров и, развернув один из стульев, тяжело сел. — Про отца — это хорошо, — в раздумье проговорил он, продолжая разглядывать Никиту. — Ты похож на него. А вот у меня две дочери — с ноткой сожаления добавил Анатолий Иванович. — Может, чайком тебя угостить?

— Нет, спасибо. Вы ведь дружили с детства. Мне интересно, почему он умел и любил рисовать, а поступил на геофизический? — добавил Никита.

Захаров встал, подошел к окну и, закинув руки за спину, долго молчал. Минуты через две, продолжая смотреть в окно, тихо заговорил:

— То, что мы с твоим отцом играли в разные там детские игры, по большому счету дружбой назвать нельзя. Скорее были приятелями, соседями. Твой отец с самого детства был странным пареньком. Был застенчив, молчалив, углублен в себя, точно постоянно что-то решал в уме. Когда твоя прабабушка взяла в дом квартиранта — фронтовика-калеку, ну ты, наверное, слышал от бабушки или от матери, — Анатолий Иванович повернулся к Никите, — Матвей, помню, замкнулся еще больше и стал реже выходить на улицу. Он ходил с этим одноногим по домам, носил его чемоданчик с красками. Сначала мы смеялись над ним, потом перестали обращать внимание. Когда калека напивался, твой отец дорисовывал картины, и делал это здорово. В тех домах, где они рисовали, будто бы светлее становилось, а люди добрее. Так все говорили. Моя мать покойная заказала как-то им печь расписать, — Захаров высоко поднял плечи, — калека отказался, а Матвей нарисовал бабочку на цветке. Нарисовал, когда калека валялся пьяным в соседнем доме. И веришь, нет, как живые получились и цветок, и бабочка. Моргнешь, стебелек качнется, а у бабочки шевельнутся крылышки. Ночью пойдешь во двор, а она светится в темноте, переливается, как перламутровая. Зимой сядешь подле, смотришь на нее, и теплее становится, подойдешь ближе и украдкой цветок понюхаешь, будто тот на самом деле живой. После этого к Матвею отношение изменилось. Когда дрались пацаны, даже улица на улицу, Матвея никто не трогал.

— А сейчас, — не выдержал Никита, — сейчас где она, та бабочка?

— Ну, что ты, милый, столько лет прошло! Еще в пятидесятых, когда печь перекладывали... Жалко было до слез, — Анатолий Иванович надолго замолчал, оставаясь в сладком прошлом.

— Так почему же он в геологи пошел? — спросил Никита.

— Почему? — Захаров оторвался от окна и подошел к гостю вплотную. — Видишь ли, мой хороший, в нашей стране мы всегда жили и живем под каким-нибудь лозунгом “Даешь!”, “Все на борьбу!”, “Ударим!” и так далее. Когда мы заканчивали школу, страна остро нуждалась в полезных ископаемых. Горные институты и техникумы буквально трещали от желающих. Конкурсы были огромными. Учиться на геолога было чрезвычайно престижно. В честь геологов сочинялись песни, снимались фильмы, ну ты понимаешь... А художников не баловали. Да еще эта волна бездарных живописцев, что ходили по домам. Над ними смеялись, издевались. Одним словом, я и сам не ожидал, что среди счастливых первокурсников встречу Матвея — твоего отца. Вот так все и вышло. Вместе учились, вместе домой на выходные ездили.

Анатолий Иванович отвечал так, будто заранее предвидел вопросы. Никите стало понятно, что бывший друг отца знает про него что-то очень важное, но не говорит. От него попросту хотят избавиться, так и не ответив на главный вопрос. А ведь именно Захаров был последним, кто видел отца живым.

— Ну, что, будем прощаться? — просящим голосом проговорил Анатолий Иванович, словно догадавшись о Никитиных мыслях. — У меня, дорогой Никита Матвеевич, совещание не завершено.

Никита продолжал сидеть. Он понимал, что пришел в неудобное время, что из-за него томятся в приемной коллеги Захарова, что рабочий день на исходе, но не мог встать, тело не подчинялось.