Морист, Сидоркин и др.

* * *

Как удивительно красиво, как прекрасно, жертва вечерняя, от юности моей, иже херувимы, — я зайду в собор и послушаю вечернюю службу, как раз успеваю к пяти, я посмотрю на его вдохновенное лицо, лицо того, кто отдал себя служению высокому, я подойду к нему тихо и опущусь перед ним на колени, я поцелую его тонкие пальцы и признаюсь в своем падении. Падении, переспросил бы сейчас ты. Да, сказала бы я тихо. А ты бы стал возмущаться, что полет, который ты мне даруешь, не есть падение. Но лететь можно и в бездну, возразила бы я.

Она, покачиваясь в электричке, вела мысленный диалог со Львом Александровичем, видя его, да, да, в образе беса-искусителя, даже самого дьявола, а я и есть такой, ты правильно все понимаешь, а сам смотрит нежно, привычно пытаясь нежность свою скрыть. Слишком пошло, поверь мне, связь меж духовным отцом и певицей. А чувство? Разве оно может быть пошлым? Пошлой способна быть лишь мысль, лишь оформление чувства, а твой батюшка — болван. Умоляю, не говори так, я была для него дьявольским наваждением, он бежал этого, и я, попав в тот капкан, что готовила ему, сама... Упала? Он усмехнулся грустно. Аскетизм порождает жестокость, значит, твой поп дальше от Бога, чем я... Впрочем, ваш Бог, с которым у меня отношения явно дурные, страшнейший лицемер, зачем, посуди сама, создавать людей противоположного пола, Адама и Еву, сажать их в райский сад, прекрасно понимая, что к ним неминуемо подползет гад? Какой-то садомазохизм — он же, их еще и прогоняет, мучимый стыдом за ничтожных своих детей, и лишает их райского блаженства. Ты рассуждаешь как ребенок, рассмеялась она, как мальчишка, которого наказал отец и заставил читать Библию, Бог не где-то, он внутри нас, и в тебе он есть, просто, напуганный отцовским наказанием, ты всю жизнь прячешься от него.

Не есть, а был. Мы с ним расстались, не найдя общего языка.

Выйдя из электрички, она поднялась по кривой улочке, вспоминая недавнюю свою поездку с ансамблем по Золотому Кольцу, ей так нравился неровный ландшафт провинциальных городков, их горки и спады, так и русский характер, подумалось вдруг, не знает ровного плато, или вверх, круче, круче, или вниз, под гору лети и катись — и прямо в речонку затхлую, в лужу, где квакают лягушки и жуки — плавунцы, точно работники конторы ритуальных услуг, вежливо скользят среди белых надгробий лилий.

Солнце стояло за куполом, опускаясь все ниже, темные птицы взлетали над золотом и голубизной, монашенки прошли мелкими шажками мимо. Вот чего хотел он от нее. Она всмотрелась в лицо одной, идущей позади всех, медленнее других, опустив голову.

* * *

— Уверяю тебя, малышка, — привычно богохульствовал Лев Александрович, — публичный дом — тот же монастырь, только вывернутый на обратную сторону: то же одиночество, тоска о неведомом любимом, умерщвление своего тела, в первом случае постоянными связями через нежелание, ты ведь, наверное, знаешь, что большинство проституток фригидны! А в другом — полным воздержанием; более того, и в монастырь, и в публичный дом уходили с отчаяния — он обманул, соблазнил и бросил.

— Нет, — возражала она, — в монастырь уходили, когда он умирал, погибал, чтобы всю жизнь хранить ему верность. Часто это были очень обеспеченные люди, желающие, отказавшись от роскоши и мирских соблазнов, отдать свою душу Господу. А в публичные дома шли нищие, мечтающие о богатой жизни.

— Скорее, нищие духом, — сказал он, как-то рассеянно на нее глянув..— Хотя для меня разница не столь велика — она ровно такая же, как между орлом и решкой, орел символизирует удачу, победу, а решка — пустоту, неудачу, поражение, но они неразрывны, они — одна и та же монета в надоевшей игре жизни, недаром проститутка, раскаявшись, могла превратиться в монахиню ... Что для меня, я не люблю проституток — ни профессионалок, ни любительниц: соблазнять их слишком легко и потому скучно, но зато как увлекательно иметь дело с монахиней...

— Я не пойму, — горячилась она, — что ты хочешь мне доказать? По-моему, твои рассуждения — просто окультуренная пошлость! Для меня та обратная сторона, та изнанка жизни, о которой ты так вдохновенно говоришь, как раз территория тьмы, где любая пошлость легко может спрятаться, прикинувшись чем угодно: в темноте трудно разглядеть истину.

— Тьмы духовной? Может быть.

Поежился, словно от холода. И прибавил; «Наверное, мне всю жизнь не хватало глубины, а ты — глубокий колодец. И потому так для меня опасна. Голова закружится и каюк».

— Глубокий колодец для твоего Фрейда, наверное, всего лишь образ женской сексуальности, — улыбнулась она.

— С чего ты взяла, что он — мой? Фрейд — невротический придурок и вся их компания — одни невротики-болтуны, баламуты-психопаты и просто кретины!

Она расхохоталась. И он выдавал улыбку ей в ответ.

* * *

...Нет, не было его. Она окликнула отставшую от своих сестер монахиню — какая миловидная девушка, — и та приостановилась, подняв лицо и вопросительно на Наталью глядя. Мне нужно увидеть отца Никодима. Монахиня почему-то смутилась. Не знаю, прошептала она и торопливо заспешила в собор.

За пределами монастыря привычно и негромко жил город, улочки его тянулись от белых стволов церквей, как расходящиеся корни. Не болен ли он? Сходить домой? Но ей стало больно опять и остро жаль свою оскорбленную отвергнутую душу. Или? Или все-таки тело? Ведь страсть — тяга и борьба двух тел, не любовь и смерть, как всегда утверждала поэзия, но страсть и смерть, а любовь и жизнь — вот пары. Если бы она, Наташа, ошибалась, давно бы не было жизни на Земле, она бы уничтожила сама себя. Нет, не пойду. Не пойду. Спустившись с холма, она рассеянно шла, она чаще всего вообще мало что замечала вокруг, погруженная в золотистые водоросли своего подсознания, шла и шла, радуясь свежему ветру, так она и по жизни шла раньше, точно слепая, ведомая скорее бессознательным инстинктом, чем разумом, и лишь сейчас стала вдруг задумываться, почему инстинкт, запоздалый и рассеянный, не подсказывал ей чего-то определенного, не толкал ее к противоположному полу так же сильно, как любую ее ровесницу, правда, он подарил ей счастье пения, счастье полного голоса, и сама, словно голос, она звучала и звучала, подчиненная чему-то еще более глубокому, чем вечная страсть к продолжению рода, столь обычная и столь великая в своей обычности. Наверное, я счастливая, но не понимаю этого. Наверное, мне даровано счастье легкости бытия. Я ничего не боюсь, ни о чем не жалею, и все будет, все будет, несомненно, так, как мне суждено.

— Привет.

Наталья остановилась. Привет. Ты хорошо выглядишь, прямо девчонка. И ты. Ладно, нам, мужикам, комплименты ни к чему, а как у тебя? Нормально. А у тебя? Как, знаешь, у всех: жена, дочь. Дочь? Как зовут? Наталья. Она смутилась. Они потоптались еще пару минут. Да, ты знаешь нашу местную новость? Новость? Про отца Никодима? У нее дрогнули колени. Он ведь карьеру прекрасную делал, чуть ли не в патриархи его пророчили. И что же? Колени дрожали и похолодели ладони. Он все сломал себе сам. Как?! Жениться ему было нельзя, а он взял и женился на какой-то монахине, говорят, красивая она, ушла она из монастыря, был страшный скандал...