Современная проза Сингапура

стонала певица на скрипучей сцене в ресторане с охлажденным воздухом.

— Надо собраться с силами, старик, если ты хочешь выиграть в этих тараканьих бегах, — назидательно говорил Хок Лай. — Ты посмотри на себя, старина. Без носков, мятые штаны, старые ботинки — ты так ничего не добьешься. Надо всегда помнить — мир сотворили не мы, поэтому мы должны принять правила игры, согласиться с условностями нашей жизни. Иначе мы выходим из игры. Это все очень просто, парень! Тебе надо это понять, и чем быстрей, тем лучше. Участников в игре много, каждый ставит на себя и играет за себя. Поверь мне, старик. Я уже многому научился.

И это говорит наш школьный вершитель судеб нового мира, размышлял Куан Мэн, с трудом управляясь с ножом и вилкой. Насколько удобней есть палочками — он же в этом деле просто артист.

— А сегодня пошли в кино. Не становись ты отшельником. Ты и так в последнее время начал замыкаться. Одиночество ни к чему. Чтобы преуспеть в этом мире, человеку нужны знакомства — и побольше.

Эти слова не выходили у него из ума, когда он вернулся после обеда на работу. Чтобы отогнать их, он сосредоточился на бумагах. В этот день Куан Мэн всего себя отдал своей конторе.

Глава 5

Куан Мэн стоял в длинной очереди на автобусной остановке. Тысячи клерков выскакивали из учреждений, бежали на остановки и в тихом изнеможении замирали в очередях. Иной раз не выдерживали чьи-то нервы, потрепанные рабочим днем, — тогда раздражение прорывалось в жалобах в «Стрэйтс таймс» или в «Истерн сан» или в одну из китайских газет. Куан Мэн застыл в самом хвосте длинной очереди, которая почти не двигалась уже целых десять минут. Улицы были забиты транспортом — бампер к бамперу. Нетерпеливые гудки. Полицейский в белоснежной, наглаженной форме торчит в своем стакане на перекрестке, как дергунчик, угловато дирижирующий дорожной симфонией, воем и скрежетом моторов. Голова Куан Мэна забита мыслями — бампер к бамперу: дома ждут с ужином, Люси он сегодня не увидит, угроза кино, завтра воскресенье, а что, что через год?

Автобус высадил его на углу квартала одинаковых жилых домов, выстроившихся, как домино. Семья переехала в эту новую государственную квартиру два года назад. На седьмой этаж двадцатиэтажного дома с двумя лифтами, которые останавливались только на четвертом, восьмом и двенадцатом. Он выходил на восьмом и сбегал по лестнице вниз. Недалеко была Центральная больница.

Куан родился в старой части Сингапура, в перенаселенном китайском квартале, в двухэтажном доме, над маленькой продовольственной лавочкой. Семья тогда состояла из родителей Куан Мэна, бабушки — матери отца, дяди Чеая, его младшей сестры с двумя детьми, Куан Мэна, его двух младших братьев, двух младших сестер и служанки А Сюань. Бабушка Куан Мэна купила А Сюань совсем еще девочкой, и семья обращалась с ней скорей как с рабыней, чем как с прислугой. Всего в четырех комнатушках второго этажа жило тринадцать душ.

Жизнь в китайском квартале вспоминалась теперь отдаленно. Сцена из пьесы, в которой теперешний Куан Мэн не актер, а зритель, и зритель-то довольно безразличный. Родители, братья, сестры — какими они были тогда, дядя Чеай с семьей, служанка А Сюань, бабушка, о которой он думал, что она ведет растительный образ жизни — с тех пор, как узнал этот термин в школе, все они были смутными воспоминаниями прошлого, обособленными от его нынешней жизни. Будто прочитал в книге, в книге не про него самого, а про другого человека.

Из неясности воспоминаний выплывало его собственное детство: он видел бабушку в сделанном на заказ кресле из эбенового дерева. Бледное лицо, без морщин, без выражения. Матерчатые туфли на крохотных ступнях, которые людям того поколения казались непременной принадлежностью девушек из знати, из семьи с положением — это было еще до революции, до свержения маньчжурской династии. Бабушкины черные волосы собраны в узелок на затылке, гладко зачесаны и смазаны душистым маслом, от которого они блестят, как черная лакированная спинка ее эбенового кресла. Куан Мэн боялся смотреть на бинтованные бабушкины ступни, он избегал их, как избегал ходить в темноте в уборную на заднем дворике; как бы ни гнала его туда нужда, он боялся безымянных демонов детского мрака. Затхлый, солоноватый запах лавчонки, сумма запахов продуктов, хранившихся в ней: сушеной, соленой рыбы, вязок красно-коричневых китайских колбасок, подвешенных на проволочных крючьях, мешков с рисом, банок кокосового масла, противней соевого творога, бутылок черного соуса, коробок утиных соленых яиц, пересыпанных для сохранности черной золой, ярко-красных свечей, ароматических курительных палочек, сушеных промасленных уток, пачек маргарина и банок куриных консервов, — все эти запахи, смешанные с вонью сточных канав, переполненных водой от муссонных ливней, ударили вдруг ему в нос. Обыкновенно Куан Мэн, как все, кто вырос в таких кварталах, не чувствовал их запахов, не слышал шума и не видел мусора и грязи.

Только изредка возвращались к нему картины детства — как стоп-кадры из фильма: маленькие личики и крикливые голоса друзей его детства, шумные, веселые игры с мальчишками из их квартала; истории, которые они выдумывали и рассказывали друг другу, — о героических мальчишках в волшебных туфлях, как они летали в них по воздуху и сражались с демонами и дьяволами; охота на белых самцов боевых пауков — их ловили и держали в коробочках. Паучихи бывали черными и раздутыми. Куан Мэн так боялся их, что даже теперь чувствовал, как воспоминание заставляет его покрыться гусиной кожей. Мальчишки клеили и запускали воздушных змеев; разноцветные змеи усеивали маленькое небо, а мальчишки старались одним змеем сбить другого. В китайский Новый год детей наряжали в яркие новые одежды, давали им деньги, и вся китайская часть города взрывалась оглушительным треском хлопушек. Кадры тускнели на экране. Куан Мэн перезабыл имена приятелей. Помнил только Леонг Чеая — его мать выступала в кабаре, а он собирал марки и здорово рисовал. Еще был длинный тощий Чан Сен — у него мать была сердитая и лупила его при всех: снимала с него штаны и выставляла его голый зад напоказ сингапурскому небу и всей ребятне квартала. Свистела в воздухе бамбуковая трость, и каждый взмах сопровождался пронзительным воплем Чан Сена. Был Фук Вень — у того никогда не проходили прыщи на голове, остриженной под машинку. Куда они все подевались? Тени детства. А где эти люди теперь?

Как время летит. Бабушка умерла три года назад, растительное существование прекратилось. Куан Мэн вспомнил, как ее хоронили. Целых два дня массивный гроб загораживал узкий проход в лавке, а вокруг толклись родственники в черной, в коричневой домоткани, приходили и уходили знакомые и соседи. Бормотали и пели молитвы. Куан Мэну вспомнилось, как он подумал: консервируют растительное существо. Бабушка умерла вскорости после семейного скандала: А Сюань забеременела от Чаня, который работал шофером на грузовике. Ее выгнали из дому. Чань был женат, пятеро детей. Куда девалась А Сюань? Семейство тщательно хранило тайну, и Куан Мэну так и не удалось ничего вызнать. Неприятная история, о которой запрещалось говорить в семье. Старуха без выражения умерла и унесла в могилу все свои тайны. Куан Мэн часто спрашивал себя — а она способна была испытывать какие-то чувства? Он, плоть от плоти ее, этого никогда не узнает.

Выходя из лифта, он встретил соседа, мистера Лима, учителя из 179-й квартиры.

— Домой с работы?

— Да, а вы?

— Я еду в Куинзтаун. Даю там частные уроки одному студенту.

— Вот как? Ну всего хорошего!

— Всего хорошего.

Дверь в квартиру была, как всегда, приоткрыта от жары. Куан Мэн поздоровался с матерью.

— Тебе придется подождать немного с душем. Отец еще моется. Он вернулся сегодня раньше тебя. Ты вообще задержался. Что-нибудь случилось?