Тяжелый круг

Саша все удивлялся, наблюдая, с какой страстью Зинченки, включая деда, усовершенствуют свой чудовищный пустой домино и крошечную при нем усадебку — в курортном городе живут тесно и землю там под застройку раздают чрезвычайно скупо.

Спать Зинченки ложились за полночь, внимательно и молча досмотрев телевизор, а в четыре утра они так же молча копошились уже на усадебке, поливая грядочку картошки, посаженную под вишнями, окапывая единственную яблоню, асфальтируя дорожки или перебирая свой древний, как дед Михаил, автомобиль, на котором они, кажется, так ни разу никуда и не выезжали.

Часов в шесть-семь к Зинченкам начинали вести детей, которых не с кем было оставить, уходя на работу. Детей вели со всей округи — у тети Тони действовал как бы частный детский сад, бесплатный, разумеется.

— Ось тут, пид яблонькой нехай играють, — выпевала она. — Усе подметено, чистенько; Питро, пидь сюды, штанцы поправлю. Яша, попрощайся с мамо, не плачь, она скоро прийдеть за тобой.

Глаза тети Тони светились материнской лаской.

— Да что они, не растут, что ли? — спрашивал Саша, видя, как наполняют двор словно бы все одни и те же малыши.

— Как не растуть? Усе растуть. В школу идуть. Новые растуть. Ось Яшенька у нас станет космонавтом, а Маша — артисткой, да? Будет петь по телевизору: а-а-а, а мы будем слухать, слухать. Сейчас молочка попьем…

К вечеру свежепростиранные трусики, маечки, платьица развешивались на подоткнутой шестом веревке поперек усадебки.

В просторной полуподвальной кухне мать Саши, разгоряченная и веселая, мгновенно припечатывала утюгом все эти крохотные одежки, которые тетя Тоня подбрасывала ей со двора прямо в окно, низко выходившее во двор. Возвращавшимся с работы родителям Петеньки и Машеньки представали накрахмаленными, в полном параде.

Нет, жилось у Зинченко просто замечательно! Какое-то непроходящее чувство новизны охватывало в их доме: и оттого, что он постоянно благоухал свежей краской, и от этих непостижимым образом обновлявшихся посетителей тети Тониного детсада.

Все оставшиеся до мая дни Саша приходил в свою конюшню с особым ревнивым чувством. Имея скромные, как и в прошлые годы, шансы, он решился только побеждать, любой ценой вырывать финиш в каждой скачке. Теперь не просто несколько тысяч болельщиков на трибунах — теперь следить за ним и болеть за него будет Виолетта. Он уверен был, что болеть она будет только за него одного, и представить себе не мог иного. Весь мир теперь сосредоточился в ней, и этот мир Саше предстояло завоевать.

Вместе с тем сердце его сжимал тревожный холодок, когда он думал, как мало у них с отцом классных лошадей. Честно сказать, один лишь Одолень. Вся надежда — Одолень!..

Одолень, едва выведешь его, сразу начинал рваться и пританцовывать, сила так и гудела в нем. На куче навоза в сторонке пировали воробьи, один из них зазевался и угодил под копыто Одоленя, который даже и не заметил, что птаху раздавил, беспечно и весело пошел в поводу старшого Власа.

Возле вороха овсяной соломы Одолень снова порскнул в сторону, Влас прикрикнул на него: «Балуй мне!» — прикрикнул с напускным неудовольствием, с каким делают замечания расшалившимся любимым детям. Жеребец не обиделся, мотнул головой и скосил на конюха добрые глаза. Тот вытащил из кармана морковку, обтер ее о штаны и поднес к губам лошади. Одолень со вкусом, вдумчиво схрумкал, потом растроганно посмотрел на Власа: знал цену гостинцу — свежая морковка в апреле!

Саша внимательно наблюдал за этой сценой…

В голове же было: как сложить скачку второго мая? Как распределить силы Одоленя на тех двух километрах, чтобы первым подойти к полосатому столбу? Эх, кабы удалось заставить Нарса и Саню срезаться между собой в невыгодных для них условиях, отсидеться маленько за их спинами и на горке так двинуть жеребца, чтобы перед трибунами лететь уж без хлыста, в руках вести Одоленя и знать точно: все кричат и хлопают лишь тебе одному!

«Все» — это, если самому себе честно признаться, главным образом Виолетта, — она обещала обязательно на скачки прийти.

— Папа, может, кентером его прогнать?

— И не только его, пора вечернюю проездку начинать.

— Подседлать?

— Не надо, на потнике поработай.

Влас перегнул на спине Одоленя кусок войлока, подсадил Сашу. Жеребец сам повернул к скаковому кругу — он знал этот ипподром по прошлому году.

Круг здесь, конечно, не подарок: паханый чернозем, на котором в дожди лошадь по венчик увязает, а в сушь сбивает плечи, — тяжелый круг.

Но, правда, расположен Пятигорский ипподром дивно хорошо! Ни тебе высотных зданий и дымных труб, как в Москве, ни дурных запахов, какие доносит время от времени до ипподрома в Ростове ветер со скотобойни, ни, как в Ашхабаде, дымных облаков, — окрест только привораживающие взгляд муравчатые взгорья с виноградниками, садами и лугами у подножий.

Утром Эльбрус стоит по-хозяйски, гордо, виден четко. Трудно себе представить, что часам к девяти-десяти он растворится, как случайно и ненадолго возникший призрак.

Саша ехал шагом, смотрел на далекие — может быть, десять, а может, и сто километров до них! — вершины и думал о Виолетте: она не видела Эльбруса и хотела специально, чтобы полюбоваться им, прийти на ипподром рано утром, чуть свет.

3

Для Виолетты Северный Кавказ был временным домом, если учесть, что местожительство ее меняется то и дело — ведь цирк в нашей стране представляет собой нечто вроде гигантского конвейера, по которому беспрестанно движутся шесть тысяч артистов с реквизитом, аппаратурой, животными и, разумеется, с привычной домашней утварью. Виолетта была жительницей уже семи разных городов, в восьмой раз представляли ее в школе новенькой — это здесь, в Пятигорске. Летом конвейер переместит ее в Молдавию, и будет она в десятом классе опять новенькой.

Виолетта жила в Железноводске, от которого езды до станции Скачки минут сорок на электричке. Чтобы попасть на ипподром пораньше, ей надо было просыпаться затемно.

Сквозь расцвеченные флагами еще пустынные станции, сквозь прохладное первомайское утро полупустая электричка неслась, ладно постукивая колесами, и веселые сквозняки задували в открытые окна. Знобкая радость пронизывала Виолетту предчувствием нового, неизведанного. Юность жаждет перемен, ищет их. И наша героиня сейчас нуждалась в том, чтобы изменить свою жизнь, пожалуй, больше, чем когда-либо раньше. Как и Саша Милашевский, за месяцы, проведенные в больнице, она многое продумала, и на ипподром, кроме любопытства, ее влекли еще и кое-какие важные планы, которые она и сама еще хорошо, в деталях, не представляла и которыми ни с кем еще не делилась.

На ипподроме шла утренняя уборка, ветер доносил иногда знакомый по цирку горьковатый и вкусный одновременно запах парного навоза. Слышались приглушенные голоса разговаривавших с лошадьми конюхов, громыханье ведер, бряканье металлических задвижек, скрип дверей, топот и ржание.

Повсюду был праздник, а тут — самая горячка.

Виолетта, как было условлено с Сашей, села в паддоке на скамейку и оттуда следила за тем, что творится на конюшнях.

Самым первым выехал на круг Саша. Убедился, что Виолетта здесь, заулыбался и повернул к паддоку.

— Это мой Одолень. — Он картинно осадил лошадь прямо возле вольера.

Жеребец не понял, почему задержка, шумно вздохнул раздувшимися красными ноздрями и посмотрел на Виолетту так надменно и сердито, что она виноватой себя почувствовала, торопливо сказала:

— А я не мешаю, что сижу здесь?

— Наоборот, совсем даже наоборот! — многозначительно ответил Саша.

По дорожке неторопливой метью ехал на вороной лошади всадник. Виолетте показалось, что она знает его. И не зря показалось: это был Саня Касьянов.

— Чего потерял? Поехали! — крикнул он бездумно, но тут же и сам натянул поводья. — Э-ээ-э, значит, это вы… А мы вот, знаете… Приятно, знаете ли, утречком проехаться верхом по Гайд-Парку или Булонскому лесу… — проговорив это, Касьянов, видно, оробел от неожиданной своей бойкости и развязности. Хмуря брови и присутуливаясь, попытался утаить смущение, но не сумел, еще больше залился краской, поскорее тронул коня и понуждал нарочито серьезным голосом Сашу: — Долго тебя ждать?