Тяжелый круг

Оба с места сорвались в галоп, серая пыль завихрилась под копытами лошадей.

Зеленое поле ипподрома так велико, что жаворонки чувствуют себя здесь совершенно как дома: они отвесно взлетают со своих гнезд, захлебываются в журчащей песне, и просто удивительно, сколько ликования и радости может быть заключено в махоньком трепыхающемся комочке. Висит в воздухе сокол-пустельга, выстреливает собой в землю и редко взмывает без добычи — много, значит, здесь мышей и ящериц.

Вдоль скаковой дорожки, замкнутой эллипсом, тянутся деревянные и каменные конюшни. Их несколько десятков, и из каждой по нескольку же десятков лошадей сейчас выводили на утреннюю проездку. Лошади под жокеями и конмальчиками серые и вороные, гнедые и рыжие, но все одна к одной, красавицы писаные!

В больнице Виолетта сказала Саше как само собой разумеющееся: мол, кто их, лошадей, не любит. И она, действительно, любила лошадей, хотя дела с ними никогда не имела, даже в деревне ни разу в жизни не бывала. Родилась в большом волжском городе, детство провела на асфальте, в палисаднике да на цирковом манеже. Но когда она видела скачущих лошадей, то испытывала неизъяснимое волнение, сердце переполняло ожидание чего-то неизведанного, таинственного.

Сколько она себя помнит, ей всегда неудержимо хотелось куда-нибудь уехать. Только наступало лето, как становилась она беспокойной, выходила на Волгу и жадно вдыхала горячий ветер, доносивший жар с пода левобережных заволжских степей. Несколько лет назад Виолетта с компанией школьников побывала на рыбалке. В классе было несколько мальчишек — заядлых удильщиков, они и позвали всех с собой на свои излюбленные места.

Эти места были на левом, пойменном берегу Волги чуть выше города, дивные места, о существовании которых Виолетта даже и не подозревала. И рыба там клевала здорово, и грибов было много, а озера в лесу такие, что так и мнилось — вот-вот опечаленную Аленушку встретишь…

Ночевали в палатках, а утром Виолетта проснулась раньше всех и одна вышла на недавно скошенный луг, что находился сразу же за дубравой.

Где-то бестолково блеяли овцы, умиротворенно мычали коровы, иногда раздавался лихой похлыст пастушьего кнута. Покой и рассветное благоденствие нарушил вдруг конский топот; непонятно, откуда он взялся, этот конь, неоседланный и без узды? Он был ярко-рыжий, но лучи всходившего солнца так высветили его развевающуюся гриву и хвост, что стал он ненатурально розовым.

Конь был молод, силен и своеволен. Он взбрыкивал на лугу, заливался ржанием. Что-то испугало его, он мигом перемахнул через бочажину, обогнул опушенное ивняковым кустарником озерцо и помчался прямо на солнце, которое раздвоилось и стало похоже на раскаленную подкову. Но это было лишь мгновение — конь свернул чуть влево и, не снижая веселой скачи, скрылся за дубовым леском. Казалось, что нет у этого розового коня ни преград, ни границ, что живет он на свете сам по себе и не подозревает даже о существовании человека.

С тех пор до нынешнего дня не приводилось ей видеть лошадей, скачущих столь привольно, страстно и в удовольствие самим себе — не людям лишь. Конечно, в цирке лошадки ничего себе, хорошие, но прав был совершенно Саня: не в их пользу сравнение. Они уж очень безропотны, подневольны, у них характер рабочих животных. Они толстые, жирные и равнодушные до того, что уж и не лошади вроде. Выступления они заканчивают прямо-таки с радостью и норовят поскорее убежать с манежа в теплую конюшню. А эти — напротив: не хотят сворачивать с трека, видно, что скакать во всю мочь — для них самое большое наслаждение.

На огненно-рыжем коне несколько раз мимо Виолетты промчался Нарс Наркисов.

После проездки Саша и Саня привели Нарса в паддок, Виолетта спросила:

— Неужели вы меня не заметили, я вам несколько раз рукой махала.

Наркисов разомкнул темные обветренные губы, собрался что-то ответить, но его опередил Саша:

— Нарсика только лошади интересуют.

У Наркисова в глазах замерцали зеленые огоньки, он возразил без обычной своей медлительности:

— Напрасно так думаешь, не только!

Никто, кроме Виолетты, не понял смысла этого возражения, да и она не столько поняла, сколько предположительно, лишь сердцем одним, угадала значение и слов, и взгляда низкорослого застенчивого горца.

4

Жокеи — это вроде бы привилегированные на ипподроме люди, своего рода конюшенная аристократия. Но только именно что вроде бы: в дни скачек они — в ярких кокетках, нарядных кофтах, белых галифе — верно, на особом положении и в лучах славы, а во все остальные времена ведут ту же черновую работу, что и конюхи. Единственная малая поблажка накануне скачек: в этот день они вилы и ведра в руки не берут. Завтра — открытие сезона, розыгрыш четырех традиционных призов, вот почему Милашевский, Касьянов и Наркисов получили полное освобождение до полудня завтрашнего дня: завтра в двенадцать ноль-ноль старт первой скачки.

Вышли на перрон вчетвером и загадали: в какую сторону пойдет раньше электричка, в ту и ехать! Первым был поезд на Кисловодск. Ехали сначала молча. Разговор никак не клеился; если его кто-то начинал, то другие поддерживали вяло, робко, и все снова смущенно замолкали, с преувеличенным вниманием вглядывались в оконное стекло. То ли шум электрички мешал, то ли присутствие Виолетты сковывало. Но когда она напомнила, что по этой вот дороге и в этом же направлении скакал на своем Черкесе Печорин вслед за своей любовью, у каждого нашлось, что сказать, каждый охотно выуживал из своей памяти те знания о Лермонтове, которые получил в прошлом году в школе, и оттого, наверное, в Кисловодске решили пойти не куда-нибудь, а к той скале в ущелье, на которой Печорин с Грушницким выясняли свои отношения.

Тут Нарсу выпал замечательный случай заявить о себе: он сказал, что за тем ущельем сразу же начинаются плоскогорья, где он когда-то объезжал диких коней-неуков.

Ольховка обычно сочится через камни жалким бескровным ручейком, но сейчас, когда тают в горах снега, она выглядит полноводной и своенравной горной речкой.

Саша с Виолеттой ушли вперед. Ольховка петляла, и когда нужно было спрямить ее извилины, Саша перебирался наискосок через камни и подавал руку. Виолетта охотно и доверчиво опиралась на нее, а перебравшись по макушкам гранитных голышей на берег, они снова шли вдвоем, словно забыв о Нарсе и Сане.

Наркисов что-то бубнил о завтрашних скачках, но Саня больше прислушивался к тому, что говорили Саша и Виолетта, никак не мог сосредоточиться и поддакивал, отнекивался всякий раз невпопад. Нарс не обижался — может, не замечал, может, он и сам Виолетту с Сашей слушал, как знать.

Виолетта остановилась и наконец-то оглянулась назад. Саня тут же прибавил шагу и, встав одной ногой на каменный островок посреди речки, закачался, будто не в силах и не решаясь переступить дальше. Виолетта приняла игру:

— Держитесь, я вас спасу, держитесь! — Она встала на большой лобастый камень и протянула руку.

Он коснулся самых кончиков ее пальцев и тут потерял равновесие и вправду макнулся ногой в бурлящий поток. Непроизвольно перехватил Виолеттину руку выше кисти и прыгнул не на песчаный берег, как намеревался, а на лобастый камень, где стояла Виолетта. Вдвоем на пятачке было тесно, теперь уже Виолетте пришлось искать опору, она коснулась рукой Саниного плеча. Все это произошло в одно мгновение, а в следующее мгновение она спрыгнула на просторную песчаную полоску берега, за ней шагнул и Саня, — оба они и не заметали, что Саша Милашевский внимательно пронаблюдал за этой сценой и остался очень недоволен. Саня остро чувствовал на плече прикосновение Виолетты, после которого часто, гулко стало биться сердце, и, чтобы утишить его, Саня глубоко вдохнул воздух, ощутив и родниковый холод его, и пронизывающий аромат цветущего на каменном обрыве куста терновника.

— Есть предложение запечатлеться на фотокарточку! — сказал Милашевский и повлек Виолетту к водопаду, около которого зазывно размахивал треногой предприимчивый «пушкарь». Тот сразу же стал раскладывать перед ними свои книжки-картинки, одновременно и с достоинством вроде бы, и заискивающе.