Тяжелый круг

Она очень точно и экономно «сгруппировалась», как отметил бы Олег Николаев, признанный среди ипподромных людей знаток и ценитель красоты. Красота, учил он, это прежде всего движение, безукоризненность, рассчитанность каждого жеста.

Саша перевел тихонько дыхание.

Почему-то вспомнились их редкие купания перед началом вечерних проездок. Как сладко было с замирающим сердцем взбежать по мокрому наклоненному стволу дерева, далеко выступающему над водой, и лететь с высоты в бутылочно-зеленую глубину озера. «Вот ты, Наркисов, — говорил Олег, поигрывая мускулами предплечий и загорелых ляжек, — летишь, можно сказать, колодой. А Касьянов, наблюдай, прыгает в группировке, и это — совершенно. Это великое дело — правильно поставленное движение — скоординированное».

Лица друзей мгновенно промелькнули перед Сашей, отдаваясь в сердце какими-то полузабытыми счастливыми воспоминаниями. В то же время он заметал, что живой орехового цвета глаз соседки, полускрытый пышной прядью, искоса наблюдал за ним. Ему захотелось беспричинно засмеяться. Он чувствовал, как теплеет, тает ледяная тяжелая пустота в груди — только глядеть на эту девчонку было утешением, вознаграждением за все! И он глядел, не таясь, впитывая это неожиданное утешение. Ожесточенность, заостренность черт его лица смягчилась, глаза повлажнели, губы тронуло слабое подобие улыбки: вот ты какая, девочка с «шикарным» именем.

— Обмираешь, да? — донесся опять шепот Сизаря.

— Ничего, правда? — охотно кивнул Саша, испытывая почему-то к Сизарю душевную приязнь и дружбу. — Только чего ты меня все за руку держишь, будто я придурок какой, не могу на своих ногах стоять?

Белокурое видение достало между тем платочек и, утопив в платочке носик, основательно потеребило его.

Саша и этому умилился.

Сизарь рядом дышал с осторожным восхищением.

3

Он так ловко все рассчитал, что закончил умываться в ту же секунду, что и Виолетта. А умывшись, чего же торчать возле хлюпающих кранов? Нечего там торчать, он двинулся к выходу и в дверях оказался с Виолеттой одновременно.

— Врачи рекомендуют перед завтраком променаж, — бросился он с головой в холодную воду.

Она посмотрела без удивления, только была на ее лице полуулыбка. Потом уж он узнал, что такая таинственная полуулыбка у нее постоянна, так уж устроены ее орехово-желтые с высокими бровками глаза и маленький, подковкой вниз рот. Но в тот момент ему виделась ироническая усмешка, и секунды молчания показались опасно долгими. Она сделала вид, будто не заметила ошибки в словах Саши:

— Променад так променад.

Держа полотенца и мыльницы под мышкой, они медленно двинулись вдоль пустого чистого коридора.

Саша без удовольствия ощутил, что сразу же оробел отчего-то, даже вроде бы обессилел сразу. Хоть бы свет не таким ярким был. На худой конец — хоть бы пижама и шлепанцы поприличнее. Чтобы не выдать смятенного состояния, Саша отвернулся к окошку и украдкой одернул мятые полы и рукава больничной болотного цвета пижамы.

Оба остановились у окна, принялись рассматривать мельтешащую машинами и людьми, но странно немотную улицу внизу, потом Виолетта перевела взгляд выше, куда и Саша уставился глазами столь же пристально, сколь и бездумно.

— Раз, два, три, четыре, пять. Поразительно! — очень всерьез удивилась она. — Все пять головок на месте, верно?

— Я их лично проверил, — нашелся Саша, но тут же испугался, что сказал, может быть, глупость, пояснил: — В смысле, что я раньше на всех вершинах Бештау бывал.

Помолчали растерянно.

— Так это вас интересовали мои имя и фамилия? — искоса взглянула Виолетта.

— Меня. — Он покраснел против воли.

— Зачем? — безразлично разглядывая пустые стены коридора, проронила она.

— Познакомиться хотел, — бухнул Саша.

— А-а, да, — протянула Виолетта, — понимаю, здесь ведь так скучно…

— Нет, не потому, а вообще. — Саша чувствовал, что беседа идет «по кочкам», но не представлял себе, как сделать ее легкой и непринужденной, и от этого заволновался еще больше.

«Видение», наоборот, держалось очень естественно и просто. Они снова зашагали вдоль окон.

— Меня зовут Виолетта.

— Саша. Александр. — Саша неловко клюнул головой на длинной шее, что должно было означать светский полупоклон.

— Я слышала, вы упали с лошади? Вы — жокей? — все также непринужденно продолжала Виолетта.

— Упал. — Он невольно усмехнулся. — Маленько не удержался и свалился…

Из-под тонких влажных после умывания волос она смотрела внимательно, с пониманием и молчала.

— А это что? — Он показал пальцем на ее забинтованную ножку. — В классики играли? Иль со скакалкой забавлялись? (Почему-то очень хотелось выглядеть ироничным и независимым.)

— Нет, упала с велосипеда.

— Учились?

— Нет. С трехколесного.

Саша засмеялся.

— Это мой номер. Я выступаю в шапито.

— Вы циркачка? — Саша даже остановился.

— Да. Ну, это не тема, — неожиданно оборвала она, и мгновенная гримаска неудовольствия пробежала по ее лицу. — Неудачно приземлилась на манеже, и все.

Саша вспомнил, что у Пеле каждая нога застрахована на миллион долларов, и хотел сообщить это Виолетте, прибавив, что и ее ноги достойны такой же страховки, но не решился и вместо этого брякнул:

— И хорошо, что неудачно.

— Вы находите?

— Нет, я хотел оказать, что хорошо потому… как… в общем, из-за этого мы с вами познакомились, и потому… это даже замечательно. — Саша еле доковылял до точки, Виолетта терпеливо ждала и, дождавшись, переменила разговор:

— Ну и что там, на Бештау?

— Там узкие тропки… камни.

— Это хорошо. — Она неподвижно уставилась в окно.

— Хотите, сходим туда, когда нас выпустят отсюда? — спросил Саша шепотом.

— Да, — так же шепотом ответила она.

— Вы что сегодня после завтрака делаете? — непринужденно выговорил Саша чужими, непослушными губами.

Виолетта слегка пожала покатыми плечиками.

— Что все здесь делают? Обхода ждут. А что?

— А после обхода? — допытывался Саша.

— После обхода ждут уколов и процедур. Ну и что?

— Ну а потом? — проклиная себя, настаивал он.

— Хы-х, господи. — Виолетта с досадой уставилась на Бештау. — Вам-то какое дело!

Наступило молчание. Девочка медленно перевела на Сашу свой светлый взгляд, безжалостно, медленно рассмотрела его побледневшее остроскулое лицо с проступившими веснушками и, глядя так же прямо, без всякой игры спросила:

— Вы хотите, чтобы я вышла?

— Хочу.

Когда наступил послеобеденный тихий час, Саша вошел в палату последним. Его встретила могильная тишина, хотя никто не спал. И никто не оглянулся на стук двери, никто не ворохнулся под одеялом, но все равно Саша прошел меж кроватей, как сквозь строй.

И потом никто из ребят не спросил, где это и с кем Саша столько времени пропадал и что делал. Только Главбух, морщась и потирая след от только что сделанного сестрой укола, дурашливо объявил:

— Парад алле!

— С удовольствием я бы съездил сейчас кому-нибудь по уколотому месту, — дружелюбно сказал Саша в пространство.

Отчужденное молчание палаты было ему ответом.

Они почти все были ровесниками Саши — Сизарь и Жигуль его одногодки, Главбух на год старше, а остальные моложе лишь ненамного, но все они относились к Саше почти как к взрослому. Да он и воспринимал их разговоры снисходительно: мне бы, дескать, ваши заботы. В минуты отчаяния, в первые дни, он с завистью слушал их щебетание, сожалел, что его уже лет с десяти начисто перестали интересовать детские забавы — не играл он с ребятами ни в козны, ни в клек, ни в лапту, ни в биту, не гонял голубей, почти не ходил на рыбалку: времени еле-еле хватало на школу и на конюшню. Всем жертвовал он ради конного спорта, но, конечно, все жертвы, как бы ни были они велики, стоили одного мгновения: он на финишной прямой ведет чистокровного скакуна в руках, тысячи зрителей — и детей и взрослых — кричат с трибун, но только он один знает, чего стоила ему эта скачка, как сумел вырвать он победу. И ничего удивительного не было в том, что относился Саша несколько даже свысока не только к своим однокашникам, но порой и к людям, которые были старше его по возрасту вдвое или хоть бы и втрое, но добровольно и охотно признавали его авторитет и значимость.