Ваниль и миндаль

“Сон Сан Жоан... Сон Сан Жоан... Сон Сан Жоан...”

За четыре с половиной часа эти три слова она произнесла вслух и про себя, наверное, раз сто. И раз десять сбегала в туалет. Снова и снова замазывала мелкие прыщики на щеках крем-пудрой и не могла решить, что делать с большущим прыщом, назревавшим над правой бровью, ближе к виску: давить или черт с ним? Прыщ вскочил внезапно, уже в самолете. И потом, в чем предстать перед Нико — в джинсах, в юбочке или в шортах? И что делать при встрече — кивнуть или броситься ему на шею?

Наконец она надела короткие-прекороткие черные шелковые шорты, туфли на двенадцатисантиметровых каблуках, выдавила прыщ, заклеила ранку кусочком пластыря и провела по губам лиловой помадой с блестками.

В дверь постучала стюардесса: “Вернитесь на свое место, пожалуйста”.

По трансляции объявили, что самолет прибывает в аэропорт города Пальма-де-Майорка “Сон Сан Жоан”, температура воздуха в столице Балеарских островов — плюс двадцать шесть градусов.

Испанский офицер открыл ее паспорт, улыбнулся, спросил: “Vainilla?” и поставил штамп.

В детстве она злилась на мать, наградившую ее таким именем. Одноклассники звали ее Ванькой, а домашние — Ванечкой. Но потом она стала замечать, как меняются лица у взрослых мужчин, когда они слышат ее имя, и мать была прощена.

Нико ждал ее. В белоснежной рубашке, расстегнутой на груди, высокий, загорелый, улыбающийся. Ваниль бросилась к нему, обняла за шею, повисла, вдыхая его запахи — миндального крема после бритья, дорогой туалетной воды, здорового тела, табака. Он поцеловал ее в волосы, протянул букет — бордовые, алые и розовые розы, подхватил чемодан.

— Как мать? — спросил он.

— Скоро выпишут...

— Это хорошо, — сказал Нико, пропуская ее в дверь. — Хорошо, что приехала.

Их поджидал огромный серебристый кабриолет, при виде которого у Ванили перехватило дыхание.

— Это Пабло, — представил Нико шофера. — Павел. Испанцы зовут его Ла Мано Негро — Черная Рука.

Правая рука у шофера была темно-лиловой до локтя — Ваниль еще никогда не видела такого большого родимого пятна. А взгляд у этого Пабло был нехороший — ледяной, пустой.

Пабло открыл дверцу, Ваниль скользнула на заднее сиденье. Нико сел рядом.

Машина тронулась, через минуту рванула, и волосы Ванили подхватил ветер.

На глаза навернулись слезы: сбылось.

Сбывается.

Она — на Майорке, рядом Нико, они мчатся по автостраде мимо оливковых, миндальных и апельсиновых рощ, мимо белых домиков под черепичными крышами, над головой — синее небо, вдали — лесистые вершины Сьерра-де-Трамунтана, Ваниль улыбается, в ушах шум, голова кружится...

Пабло сбросил скорость, свернул с автострады.

— Вальдемосса, — сказал Нико, — мы ее объедем...

Оливковые рощицы на террасах, деревушка — теснящиеся на склонах дома, силуэт картезианского монастыря, где Шопен и Жорж Санд провели зиму...

Ваниль полгода — с того самого дня, как Нико пригласил в гости ее и ее мать, — читала в Интернете о Майорке, об арагонском короле Хайме Завоевателе, высадившемся со своим войском в Санта-Понсе и освободившем остров от мавров, о мысе Форментор и дворце Альмудайна, о деревянных трамвайчиках в Порт-Сольере и пасхальных шествиях в Пальме, о Гауди и кафедральном соборе La Seu, стоящем на берегу моря, о балеарских пращниках и о черных котах, спасавшихся на Майорке от инквизиции, которая сжигала ведьм вместе с их попугаями, воронами и кошками, и, конечно же, о Шопене и Жорж Санд, она даже скачала какие-то его ноктюрны и прочла ее роман о скромной и трудолюбивой красавице Консуэло, об Андзолетто и смуглолицем графе Альберте, восхитительном и загадочном, от прикосновения которого у Консуэло закружилась голова, как сейчас кружилась она у Ванили...

Кабриолет еще раз свернул и остановился перед белой виллой.

— Вот мы и дома, — сказал Нико.

Огромная светлая комната на втором этаже выходила окнами на искрящееся море, огромная кровать сверкала шелком, гардеробная оказалась огромной комнатой, а в огромной ванной, облицованной расписным матовым кафелем, могла бы с комфортом разместиться средняя чудовская семья — отец, мать, двое детей, бабушка с клюшкой и кошка.

Пабло принес чемодан и поставил цветы в вазу.

Нико открыл шампанское. На этикетке было написано “Louis Roederer Crystal Rose” — Ваниль знала из журналов, что в Москве такое шампанское стоит тридцать тысяч рублей за бутылку. Напиток богов.

Они чокнулись.

От счастья у нее разболелась голова.

— Отдохни, — сказал Нико. — Я буду рядом, внизу.

Она приняла душ, надела мягчайший махровый халат с иероглифом на спине, допила розовое шампанское, забралась под шелковое одеяло и тотчас уснула.

Ей было пять лет, когда бабушка дала ей попробовать ваниль. Подцепила чайной ложкой несколько кристалликов из банки и дала. Кончик языка у девочки распух, из глаз покатились слезы. Несколько дней она не могла избавиться от жжения во рту, хотя чистила зубы и утром, и в обед, и вечером. Только потом она узнала, что это был ванилин — 3-метокси-4-оксибензальдегид, и только в двадцать лет впервые увидела в Елисеевском настоящую ваниль — корявенький стручок в стеклянном сосуде, похожем на пробирку.

А когда Ванили исполнилось шесть, погибла ее старшая сестра. Ваниль ненавидела ее — Ниночка мучила младшую, издевалась и поколачивала тайком от родителей. Они с матерью пришли в леспромхоз, где тогда работал отец, стояли возле штабеля, Ниночка щипала младшую, Ваниль с ненавистью прошипела: “Чтоб ты сдохла”, и в этот миг на них обрушились бревна. Мать схватила раздавленную Ниночку и бросилась в больницу. Ваниль бежала следом — забрызганная кровью сестры, целая и невредимая.

Ниночка умерла.

На поминках тетки — двоюродные сестры матери — напились и подрались.

Весь Чудов сбежался поглазеть на молодых женщин, которые на площади дрались ногами: обе в детстве занимались карате. Маленькие, рыженькие, кривоногие, в разорванных блузках, они дико вскрикивали и напрыгивали друг на дружку под хохот зевак, пока Малина, десятипудовая хозяйка ресторана “Собака Павлова”, не разняла их — взяла брыкающихся, взъерошенных и визжащих теток за волосы и отнесла в подвал, где и заперла — одну в закутке с картошкой, другую оставила среди банок с помидорами.

“Однобрюховы ж, — сказала горбатенькая почтальонка Баба Жа. — Понятно ж”.

Однобрюховы были в Чудове известным кланом: десяток Николаев, два десятка Михаилов, тьма-тьмущая Петров, Иванов, Сергеев, Елен, Ксений, Галин и даже одна Констанция, черт бы ее подрал, Феофилактовна Однобрюхова-Мирвальд-Оглы — все они были маленькими, задиристыми, противными и некрасивыми и, хотя приходились друг дружке братьями, сестрами, тетками, деверями, шурьями, кумовьями, зятьями, тещами, свекровями и невестками, вечно ссорились между собой и с соседями...

Вскоре после гибели Ниночки отец ушел из семьи.

По вечерам мать плакала, винила во всем дочь: “Ты смерть Ниночкину приманила злым словом”, проклинала тот день, когда вышла за Андрея Однобрюхова, бросила учебу в институте, устроилась продавщицей в хозмаге, думала, что это временно, а вот вышло — на всю жизнь. Она всего боялась — когда-то боялась не выйти замуж, потом боялась давать детям молоко, от которого может случиться белокровие, всегда боялась вампиров, иностранцев и евреев, после развода боялась остаться одна...

Отец иногда навещал их, и Ваниль слышала, как мать уговаривала его вернуться, обещала быть “верной рабой”, потом голоса стихали, из-за двери доносился только скрип кровати, а потом отец уходил, оставив на столе конверт с деньгами.

Когда он пропал, мать первым делом побежала к Свинине Ивановне, известной колдунье, которая отругала ее за глупость и велела идти в милицию.

Спустя неделю Андрея Однобрюхова нашли в лесу — он был привязан к дереву и изувечен. Голову его обнаружили неподалеку, в овражке.

В тот же день арестовали Витьку и Вовку Однобрюховых, с которыми Андрей строил дома в Подмосковье. Они дружили с детства. Оба признались в убийстве: не поделили деньги.