Сад неведения

Акмурат Широв

Сад неведения

повесть

Часть первая

Светлые дорожки

1. Снадобье от стихов

Однажды на уроке литературы Бакы узнал, что бывают на свете поэты. Он и раньше знал об этом, но то было другое знание, знание, которое не сливается с участью, не откровение.

С ним происходило что-то непонятное — ничего больше не слышал, ничего вокруг не видел. Вернулся домой возбужденный, растрепанный, взобрался на высокий вал над арыком и, стоя по пояс в зеленой нежной рощице бамбука, стал шептать на ветер строки, которые из глубины души шли и шли.

Вдруг сквозь пелену слез он увидел эренов, спешащих к нему.

С той поры прошло немало лет, и теперь трудно отделить выдумку от были, сон от яви — да это и не важно уже. Видимо, в тот миг сильного душевного волнения он утратил ощущение действительности, и народное предание о том, что поэтами становятся милостью божьей, испив из чаши, которую преподносят эрены — бессмертные духи, помогающие героям,— обрело плоть, воплотилось в видение.

Эрены спустились с неба и шли к нему, неся перед собой золотую чашу. От чаши шло такое ослепительное сияние, что Бакы опустился на колени и, закрыв голову руками, зарыдал...

Маму он увидел, когда пришел в себя. Она сидела на корточках, прислонившись к дувалу, смотрела на сына и от жалости плакала, заметив то странное, что с ним происходит. С того дня и мама и папа относились к нему осторожно, внимательно, как к больному,— не дай бог нечаянно обострить недуг.

Бакы поднес ко лбу краешек маминого платья: «Мама, благословите меня, я хочу стать поэтом!» — «Да, да...» — поспешно кивнула она, а в глазах было другое: далеко ушел сын от них, и не вернуть его, хоть он и рядом.

Не было ни дня, чтобы он не думал о своей мечте. И даже гадал, как гадают на цветах «любит — не любит». Например, бродя по улицам, думал: если через десять шагов за углом встретится, скажем, камень, то он станет поэтом, если не встретится — не станет.

Скоро он понял: можно всю жизнь стремиться стать поэтом, а им не стать. Желание стать поэтом — ложное желание. Поэзия, как прекрасное миражное видение, будет все время отдаляться от него, а он — бежать за ней и никогда не догонит, потому что сам обрек себя на неудачу, взяв дистанцию между ею и собой.

Нужно быть поэтом, решил он, быть внутри того миражного убегающего видения, частью его, слиться с ним. Вот оно, море поэзии перед ним, он же стоит на берегу и смотрит на него мечтательно. Не лучше ли закрыть глаза и, раз и навсегда, броситься в него в безумном порыве — пускай его поглотит пучина, пускай его унесут волны вдаль!

Это было так страшно и так заманчиво. Ведь он никогда потом не выплывет, будет обреченным на прекрасные муки. С плоского берега он попадет в иные измерения и познает другие стороны, другие слои мироздания.

Быть поэтом — это быть всегда озаренным, быть наполненным неуемной любовью, это быть в этом мире, в самой гуще его всем своим существом и одновременно не быть в нем. Он станет связующим звеном между этим миром и другими. Другими мирами ему казались неощущаемые стороны жизни, невидимые, неуловимые, смутные грани предметов и явлений, тот воздух, тончайший эфир, которым все окутано, но который многие не могут ни видеть, ни слышать, ни осязать, ни ощущать, ни обонять — обычных органов чувств недостаточно для этого. У поэтов есть особый орган восприятия незримых сторон жизни. Он может связать несвязуемые, на обыденный взгляд, вещи, потому что знает их тайную связь.

Он не видел пока ни одного поэта и не имел представления, какими они бывают. Но в мыслях появился некий образ поэта, и этому образу он хотел теперь соответствовать.

Внешне — быть поэтом значило взбираться на холм, на крепость, на крышу, на какое-нибудь возвышение, так он и делал. Откуда это взялось — непонятно: в кино не видел, в книгах не читал.

Быть поэтом значило еще — откинутая назад голова, устремленный вдаль взгляд. Полная отрешенность, но при этом полная сосредоточенность, такая, как у серны, прислушивающейся к малейшим звукам, шорохам.

Войдя в калитку, Бакы увидел: во дворе несколько женщин, сидят на топчане и чай пьют с мамой.

Он стеснялся, избегал гостей и спрятался за угол дома, но и гостьи и мама успели его заметить. Он долго не мог оправиться от чувства стыда и неловкости, понимая, что ведет себя плохо, не так, как хотелось бы маме. Мама хотела, чтобы он вел себя как воспитанный мальчик, подходил и здоровался с гостьями, даже принимал угощение из их рук. Мама не хотела, чтобы женщины думали: у Эсси нелюдимый сын.

Но Бакы не был нелюдимым. И никакой нелюбви к гостьям не испытывал. Он их избегал потому, что боялся. Они подавляли его своей внутренней силой, уверенной, напористой. Он не умел защищаться. Его мирок был обнажен, открыт со всех сторон, не обнесен стеной. И каждый раз, когда приближался к людям, ему становилось не по себе. Он мучался, не в силах избавиться от чужеродного в себе, не в силах вновь себя обрести.

Мама жаловалась гостьям:

— Ой, не знаю, джан-Бибим, Эззет-джан... Я так тревожусь за Бакы. Весь где-то там. Постоять за себя не умеет. Такой ранимый — слово нельзя сказать. Мир-то жестокий! Ох, как хочу, чтобы он выжил.

— Что ты плетешь, Эсси-джан! Унеси ветер быстрее эти слова! — гостья Бибим помахала руками, как бы развеивая тяжкий дух слов.

— Лучше бы он был как все! Пускай бы даже хулиганил, дрался, ругался, чем таким...

— Может, поведешь его к дурной женщине? Народное средство. Говорят, помогает! — посоветовала гостья Эззет.

— И вправду! — подтвердила гостья Бибим. Мама смутилась.

— А к кому? — спросила она не сразу, все еще сомневаясь.

— Сведи его к Зулейке,— со знанием дела подсказала Бибим.— Великая грешница! Злей ее никого не отыщешь! Кстати, — обратилась она уже к Эззет, — к ней водят со всей округи.

— Помогает? — спросила мама, все еще неуверенно.

— А ты погляди на сына Халлы, такой был мальчик хороший, а теперь женщины обходят их улицу за версту!

— Не слышала. Что же он вытворяет такого?

— Что, что...— Сначала для приличия изобразив стыд на лице, Бибим затем выпалила: — Подкрадывается к ним сзади и камни в шальвары их опускает!

— Тоба...— покаялись гостьи, одновременно хмыкнув.

— Нет, такого не надо! — отмахнулась мама.

— Да твой таким и не будет, это у них в крови!

На следующий день мама отправилась с ним в другой конец городка к падшей женщине Зулейке. О том, что она падшая, говорило и ее прозвище. Хотя прозвище при нем не упоминалось, он знал об этом. Очень не хотелось ему идти к ней, но не мог противиться желанию мамы. Зулейкой пугали детей: смотри, заберет тебя Зулейка!

Бакы нес мамин сачак с гостинцами. Шли через сад в центре городка, с белыми акациями, с гроздьями душистыми, знакомый ему с детства.

И вдруг он остановился, удивленный: никогда он раньше не думал, что сад такой маленький. Мама окликнула его. И он побежал ее догонять. Догнав, оглянулся назад и еще раз окинул сад взглядом: нет, ему не показалось, сад действительно небольшой.

Еще за калиткой они услышали крик и брань Зулейки. Она возмущалась кем-то. Зулейка ругалась, но ругалась странно, ровным голосом. Зло из глубины ее души вырывалось не стихийно, а осознанно, продуманно и выливалось из уст наружу искусными выражениями. Они вошли во двор. Женщина средних лет привязывала козу, шлепая ее, жалобно блеющую, по башке.

— Ах, нечистое создание, шайтан, чтоб рога твои обломились! Сожрала всю киндзу и рейхан, бессовестная, чтоб твой рот съел дырявую твою голову! И не подавилась, негодная, чтоб ноги твои отсохли... Чтоб осталась старой девой! Смотри, скоро приглашу гостей, отдам тебя на съедение, косточки твои непослушные на обглодание!