Сад неведения

Читали друг другу и делали замечания: купальнике и тальнике, тальманом и Таймановым — не рифмуются. Вообще глупые стихи! И спорили. Потом Курбан предлагал тему: «Печка». И они писали о печке:

И тому подобное. Так, написав обо всем, что есть в комнате, они выбирались во двор.

Курбан с родителями жил в хибарке из одной комнаты, двери ее выходили сразу на улицу. Хибарка была вся прокопченная изнутри — и саманные стены, и камышовый потолок, и кривые балки. Земляной пол покрывала кошма неопределенного цвета. Окном служил осколок стекла, вделанный в небольшую дыру в стене. В комнате пахло затхлостью, и приятно было выхолить за новой темой во двор.

Так писали до обеда, потом Бакы шел домой за портфелем. Услышав свист, он выходил за калитку и видел Курбана, согнутого так, что, казалось, свистит он лежа.

Однажды Курбан предложил: давай писать новеллу. Бакы еще не знал, что это такое. А Курбан уже знал. Бакы подумал: Курбан развитее его! И в самом деле, у Курбана память была лучше, чем у него. Знал немецкий почти как учитель. Легко решал задачи по математике, но по остальным предметам успевал с трудом. Еще он был красноречив, остроумен, пусть даже в репликах его недоставало здравого смысла. Взрослые с усмешкой называли его «художником слова». Бакы защищал друга. Ему возражали: «Да чушь порет, дурачок!»

Бакы верил, что Курбан добьется больших успехов, но дядя Пузанчик, с которым он спорил по этому поводу, утверждал: «У него нет цельности натуры, трезвости ума. Одних способностей мало, чтобы достичь в жизни успеха!»

Со временем Курбан остынет ко всему и, едва закончив школу,— куда денутся его способности? — будет работать крановщиком на кирпичном заводе. В то время как многие бывшие двоечники станут хоть какими, но все же начальниками и будут ездить на машине. А Курбан — на веломоторе. Но он не будет унывать, шутя, что сидит выше их всех — имея в виду свой кран, самую высокую точку в районе.

Через месяц ребята забросили стихи, найдя новые увлечения. Бакы перешел на прозу и теперь писал «романы». Начинал их в новых больших конторских книгах, но дальше заглавия, тщательно выведенного каллиграфическим почерком, дело не шло.

Он пристрастился покупать все новые и новые конторские книги. Но боялся начинать. Тогда он перешел на писчую бумагу, и работа пошла. Романы трудно было писать на холме, и он стал запираться у себя в комнате. В обед к нему робко стучались, он выходил счастливый, в приподнятом духе работающего человека.

Комната его не отапливалась. Зима стояла сырая, промозглая. Он шел сочинять в общую комнату, где всегда трещала чугунная печка, где вся семья жила скученно: и спали, и обедали, и готовили, и делами занимались.

Полыхает печка, гудят жестяные трубы. Пахнет всевозможными запахами — еды, дыма, навоза, курева, одеколона,— последние принесены гостями. Мать месит тесто в большом деревянном корыте. Сестра стрекочет швейной машинкой — и пахнет еще ситцем.

Он сидит, упершись затылком в ледяной подоконник, и бормочет. Бежит босиком по холодному полу веранды в свою комнату записывать удачно найденные строки. Записав, бежит обратно, садится на теплую овчину и снова бормочет. Бежит записывать. Вдруг догадка: ведь блокнот можно взять с собой! Но теперь не пишется. Относит блокнот обратно, чтоб по-прежнему бегать, но строки капризны — уже не идут.

За окном сыплется пушистый снег, а по снегу дурашливо бегают собачки, а спины у них белые, а сами они этого не знают.

3. Искушение

Небольшой зал районной библиотеки был похож на сад. Полки, набитые от пола до потолка красочными томами, если зажмуриться, напоминали волшебные деревья с разноцветными листьями и плодами, а тесные запутанные проходы между полками — тропинки. Но, в отличие от городского сада, этот совсем был ему не знаком. Дальше двух полок, стоявших у входа, Бакы не заглядывал. Да и не только он — все любители книг, какие были в городке. И не потому, что не разрешалось,— ко всем полкам был открытый доступ. Просто то была чужая по языку сторона, незнакомая.

Когда книги на родном языке, плохо изданные,— это он понял потом, сравнив их с роскошными, незнакомыми томами,— немногочисленные, зачитанные до дыр, были проглочены им несколько раз подряд, Бакы охватила тоска. Как будто добрался до определенной границы, впереди ничего нет, пусто, а назад не хочется поворачивать — все знакомо. Он стоит на перепутье. Чувство утраты гложет его. Он прошел весь свой волшебный сад, и теперь он кончился. Дальше и жить неинтересно, раз нечего больше читать!

Тогда он повнимательнее всмотрелся — нет, не пели там райские птички и не заманивали его. Аллеи затерялись в розовом тумане. То был не его сад — чужой. У него пока не было желания забраться туда, в чужой запретный сад. Там никто никогда не бывал, никто в ту глубь не забирался.

Смотритель сада отлучился куда-то. Ни души вокруг. Тишина. Он стоял в раздумье у черты. Наконец, призвав всю смелость, сделал шаг вперед и очутился среди спелых разнообразных плодов. Запели птицы, ослепительные лучи, проникшие сквозь листья, рассеяли туман.

Впервые он увидел множество одинаковых томов, покоящихся рядом. Зачем столько одних и тех же книг? Потом он заметил, что книги пронумерованы: 1, 2, 3, 4, 5... Больше всего томов было у произведения в зеленой обложке под названием «Бальзак». Роман в красном переплете с двойным названием «Джек Лондон» состоял из четырнадцати томов! Романы же Бакы, как он ни пытался их удлинить, не превышали по объему десяти страниц.

Он осторожно двигался среди томов с чужеземными названиями, боясь к ним притронуться. Но искушаемый змием любопытства, иногда дотрагивался до них и тут же отдергивал руку.

Остановился у ряда серых толстых книг под общим названием «Илья Эренбург». Об Илье Муромце слышал, а об Илье Эренбурге — нет. И все же он словно встретил знакомого, боязнь исчезла, он вынул одну из книг. Какой новенький, какой убористый мелкий шрифт, как много слов, предложений, сложноподчиненных! Какой трудолюбивый человек все это. написал, не поленился. Страницы не разрезаны, от бумаги пахнет лекарственным порошком. Жаль, край корешка мышь погрызла.

Попадались и небольшие книжки на атласной бумаге, с рисунками. Из таких больше всего по душе ему пришлась «Сквозняк». Вот здесь уже все ясно: имя автора стоит наверху, как и положено. Это он знал: в туркменских книгах тоже так делают.

Ему захотелось эту книжку иметь у себя как собственную. Держать в портфеле, носить с собой, иногда вынимать, любоваться и снова прятать в портфеле. Она будет служить ему, скажем, батарейкой. Ему показалось, что без ее подпитки он заглохнет, как транзистор, погаснет, как фонарь, застрянет, как машина-игрушка.

Но как? Решение пришло внезапное, постыдное: можно засунуть под рубашку через ворот и прижать локтем. Не начало ли действовать снадобье Зулейки? Библиотекарша ничего не заметит, не станет же она его ощупывать? Вряд ли она догадывается, что таким образом можно вынести книжку.

А ведь это воровство! Украсть книжку, разве это воровство? Это даже достойно похвалы, значит, он любит книги, не может без них жить! К тому же книги эти никому здесь не нужны, их не читают, и стоит она копейки. Он в «чаще», никого рядом, положи же быстрее ее под рубашку или засунь за пояс!

Но не решался, что-то сдерживало. Он полистал книжку. В какое-то мгновение он был уверен, что заглянул за текст, понял на каком-то надсловесном, что ли, уровне, что там написано. Оказывается, не обязательно знать язык, чтобы постичь смысл книги. Но ощущение это как появилось внезапно, так и исчезло, вытеснив прежнюю его постыдную мысль.